Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Что стих Мф 5, 44, где говорится любить врагов, трудный, показывает количество расхождений в нем: слов «благословляйте проклинающих вас», «благотворите ненавидящим вас», «молитесь за обижающих вас» в многих списках нет.
И еще: Мф 18, 3 «если не обратитесь [другое чтение: не перемените ум] и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное». Среди черт детей одна из менее заметных, но стойких та, что они не видят зла, безобразия, порока, они знают и отвечают, пока они не подорваны отчаянием родителей и у них есть силы, плачем или ревом — т. е. именно тем самым перестают всматриваться и заглушают, заслоняют как невыносимое — на ужас, тоску, скуку. Невеселый несчастный ребенок катастрофа для него самого и для взрослого, недопустимость невеселого ребенка интуитивно без рассуждений ощущается всеми, настолько невыносима, что многие взрослые носят с собой специально конфеты чтобы обрадовать ребенка, т. е. вернуть его в нормальное состояние.
Сейчас читал газету, об убийствах и грабежах с угрозой убийств. Убийства и жестокость всё усиливаются и усиливаются. Как же быть? Как остановить? Запирают, ссылают на каторгу, казнят. Злодейства не уменьшаются, напротив. Что же делать? Одно и одно: самому каждому все силы положить на то, чтоб жить по-божьи, и умолять их, убийц, грабителей, жить по-божьи. Они будут бить, грабить. А я, с поднятыми по их приказанию кверху руками, буду умолять их перестать жить дурно. «Они не послушают, будут делать все то же». Что же делать? Мне-то больше нечего делать. Да, надобно бы хорошенько сказать об этом (22.8.1907 // <там же>).
И теперь представьте, вообразите, если бы не было этой записи, этого решения, если бы Толстой предлагал любой другой проект против зла, — т. е.
вообразите любой другой, даже например уйти в искусство или в монастырь — могла ли бы появиться через немного времени, уже после 78-го дня рождения, такая:
Какое счастье жизнь! Иногда теперь, все дальше и дальше подвигаясь в старости, я чувствую такое счастье, что больше его, кажется, не может быть. И пройдет время, и я чувствую еще большее, чем прежнее, счастье. Так чувствуя я это теперь, записывая сейчас, 15 числа, этот дневник в 12 часов дня (15.9.1907).
Всё чаще и чаще испытываю какой-то особенный восторг, радость существования. Да, только освободиться, как я освобождаюсь теперь, от соблазнов: гнева, блуда, богатства, отчасти сластолюбия и, главное, славы людской, и как вдруг разжигается внутренний свет (10.10.1907 // <там же>).
Это при том что смерть уже дунула на него.
Вчера странное состояние ночью в постели. Точно кто-то на меня дунул. Почувствовал свежее дыхание, и поднялось бодрое настроение вместе с сознанием близости смерти. Не могу сказать, чтобы было страшно, но не могу сказать, чтоб был спокоен (22.4.1907 // <там же>).
Но ведь как сказать смерть, что такое для Толстого смерть. Она для него давно уже сейчас, здесь, мы читали, вобрана жизнью. Он пользуется своей надежной смертью для того, чтобы иметь полное право жить серьезно и торжественно так, как он будет умирать.
Жизнь не шутка, а великое, торжественное дело. Жить надо бы всегда так же серьезно и торжественно, как умираешь (10.10.1907 // <там же>).
Этот человек умел так: отклонить свою мировую славу, чтобы царственно пользоваться ею в полноте и чистоте; рано принять в себя смерть, чтобы она помогала жизни подняться до каждодневного важного праздника. И, вы помните, в свои 60 лет он страдает желудком, жалуется что от боли не может спать и работать, от угнетенного настроения, ждет смерти. К своим 80 годам он оканчивает и эту школу на пятерку:
29 ноября 1907. Ясная Поляна. Только неделю не писал, а кажется ужасно долго. Так полна жизнь. Записать нужно довольно много, но нынче не буду. Запишу только самое существенное, то, что испытываю сейчас уже благотворность той душевной деятельности, которой я отдался. В самом телесно дурном состоянии и расположении духа — мне хорошо. Мало того, что хорошо — радостно (<там же>).
Мы видели, что Толстой не верит в жизнь после смерти. «Люди много раз придумывали жизнь лучше той, какая есть, но, кроме глупого рая, ничего не могли выдумать» (1.1.1908). Духу не будет лучше без тела чем с телом. Но с этим же самым телом, живым, т. е. больным, дух может узнать свое настоящее отношение к телу, т. е. что раньше и что позже, что на чем стоит, что без чего не может, что чего постояннее и надежнее, что от чего.
[…] Мне нездоровится, чувствую слабость тела, и так просто, ясно, легко представляется освобождение от тела, — не смерть, а освобождение от тела {боль и страдания <смерть>, а смерть будет не смертью уже}; так ясна стала неистребимость того, что есть истинный «я», что оно, это «я», только одно действительно существует, а если существует, то и не может уничтожиться, как то, что, как тело, не имеет действительного существования. И так стало твердо, радостно! Так явна стала бренность, иллюзорность тела, которое только кажется (1.1.1908 // <там же>).
И опять, как тогда, когда спрашивали, отказ от славы был бы такой радостью, если бы не было славы, — так теперь, эта радость от иллюзорности тела могла бы быть у плохого пользователя тела, который загнал бы его, допустим, неосознанным усилием самоубийства, вином, полнотой, или глупым постом, кто не приучил бы его слушаться в тяжелой работе, верховой езде, спутал бы тело «пленной мысли раздраженьем»? Только тот мог радоваться по-настоящему освобождению от тела, кто умел поддерживать соглашение со своим телом восемьдесят лет.
Ему странно, почему люди не хотят взять в руки счастье.
Как удивительно, de gaiete de coeur {по своей доброй воле} губят свои жизни люди, попуская себя на раздражение. Всё в «табе», как говорил Сютаев {Василий Кириллович, крестьянин-философ 1819–1892, воспоминания о нем Толстой читал и после ухода из дома; он часто повторял слова Сютаева «всё в табе и все сейчас». Философия Сютаева: всё «брать на себя». Его сын Иван отказался от военной службы и был в 1881 летом в крепости. 5.10.1881 Толстой «был в Торжке у Сютаева, утешенье», об этой поездке в Шевелино Новоторжского уезда Тверской губернии также 63,79, о его сыне 85, 120–121 [118] }. Смотри с любовью на мир и людей, и он так же будет смотреть на тебя (продолжение записи 29.11.1907 // <там же>).
118
О Сютаеве, которого мы не знаем и который не писал, только говорил, Толстой не раз хорошо:
«За всю мою жизнь два русских мыслящих человека имели на меня большое нравственное влияние и обогатили мою мысль и уяснили мне мое миросозерцание. Люди эти были не русские поэты, ученые, проповедники, — это были два живущие теперь замечательные человека, оба всю свою жизнь работавшие мужицкую работу, — крестьяне Сютаев и Бондарев» (Так что же нам делать? XXXVIII).
«Мое мнение то, что вся русская мысль с тех пор, как она выражается, не произвела со своими университетами, академиями, книгами и журналами ничего подобного, по значительности, силе и ясности тому, что высказали два мужика — Сютаев и Бондарев» (Письмо сотруднику Минусинского музея Лебедеву в 1900 г., цит. по: Толстовский листок 10, 323).
«Знаете, что я вам скажу? — Двум русским мужикам […] я обязан более, чем всем ученым и писателям всего мира» (там же, 323–324).
В конце января 1882 г. Сютаев проповедовал в квартире Толстого в Денежном переулке и в других домах, о нем А. С. Пругавин в «Русской мысли» 1881, 10 и 12, 1882, 1, статья «Алчущие и жаждущие правды».
«Вы, верно, знаете про Сютаева. Вот вам безграмотный мужик, — а его влияние на людей, на нашу интеллигенцию больше и значительнее, чем всех русских ученых и писателей, со всеми Пушкиными, Белинскими вместе взятыми, начиная от Тредьяковского и до нашего времени» (письмо М. А. Энгельгардту конца 1882-го — начала 1883 г.).
Сютаев показал Толстому бесполезность благотворительности издалека, без телесного сближения: такая будет только ухудшать положение, послужит еще большему отличению богатых от бедных. Тогда как «[…] со стороны посмотрев на нашу жизнь, на жизнь богатых, я увидал, что всё то, что считается благом в этой жизни, состоит в том или, по крайней мере, неразрывно связано с тем, чтобы как можно дальше отделить себя от бедных… Мужику, едущему в телеге или на розвальнях, надо быть очень жестоким, чтобы не подвезти пешехода, — и место, и возможность на это есть. Но чем богаче экипаж, тем дальше он от возможности посадить кого бы то ни было». Для помощи бедным только способ Сютаева: «по себе разобрать бедных» (Так что же нам делать? XIV).
Попуская себя на раздражение — то же движение, которое заметил у себя Толстой, когда дал волю злости на собаку. Для навидения, стало быть, надо не столько добавочного действия, сколько удержания от поступка, а именно поступка выдавания себе разрешения.
Не совсем верно, что проще дать волю раздражению и злобе чем не дать. И если пользоваться проверочным способом Толстого, то посмотрите себя, бывает ли раздражение или злоба во сне.
Бывает. И по отношению к нам, и мы сами убиваем, раздавливаем в злобе и в раздражении, а точнее сказать, поскольку я и другие лица во сне путаются, персонажам сна случается быть спущенными с цепи. Когда они (мы) расходимся во сне до крайности, то просыпаемся. Что наше нравственное чутье или разум или воля приняли во сне решение проснуться, говорить нелепо: если бы такое решение принимала разумная нравственная воля, то она бы уж наверное догадалась, что тут всего лишь сон, и хотя бы ради любопытства, изучения себя разрешила досмотреть сон до конца. Стало быть, когда я сдерживаю порыв злобы и раздражения, то это еще не нравственное, а природное, сонное движение. Если его во мне нет, то я это сделал уже наяву.