Дневники
Шрифт:
Фунт чаю стоит 1200 р. Мы его давно уже не пьем. Сушим ломтики морковки, или свеклы, - что есть. И завариваем. Ничего. Хорошо бы листьев, да какие-то грязные деревья в Таврическом саду, и Бог их знает, может неподходящие.
В гречневой крупе (достаем иногда на рынке - 300 р. фунт), в каше-размазне - гвозди. Небольшие, но их очень много. При варке няня вчера вынула 12. Изо рта мы их продолжаем вынимать. Я только сейчас, вечером, в трех ложках нашла 2, тоже изо рта уже вынула. Верно, для тяжести прибавляют.
Но для чего в хлеб прибавляют толченое стекло, - не могу
Читаю рассказ Лескова "Юдоль". Это о голоде в 1840-м году, в средней России. Наше положение очень напоминает положение крепостных в имении Орловской губернии. Так же должны были они умирать на месте, лишенные прав, лишенные и права отлучки. Разница: их "Юдоль" длилась всего 10 месяцев. И еще: дворовым крепостным выдавали помещики на день не 1/8 хлеба, а целых 3 фунта! Три фунта хлеба. Даже как-то не верится.
Сыпной тиф, дизентерия - продолжаются. Холодные дни, дожди. Сегодня было холодное солнце.
Все эти деникинские Саратовы, Тамбовы и Воронежи, о которых нам говорят то слухи, то, задушенно намекая, большевистские газеты, - оставляют нашу эпидерму бесчувственной. Нам нужны "ощущения", а не "представления".
Но и помимо этого, - когда я пытаюсь рассуждать, - я тоже не делаю радужных выводов. Не вижу я ни успеха "белых генералов" (если они одни), ни целесообразности движения с юга. (Вслух насчет неверия моего в "белых генералов" не говорю, это слишком ранит всех). Большевики твердо и ясно знают, что без Петербурга центральная власть (хотя она и в Москве) не будет свалена. Большевики недаром всей силой, почти суеверно, держатся за Петербург. Они так и говорят, даже в Москве: "пока есть у нас наш красный Петроград, - мы есть и мы непобедимы".
Да, это роковым образом так. Петербург - большевистский талисман. И большевистская голова.
Кроме того, "белые генералы" наши... Впрочем, - молчание, молчание. Если и думают многие, как я (опытны, ведь, мы все!), то все-таки теперь помолчим.
Продала старые портьеры. И новые. И подкладочный коленкор. 2 тысячи. Полтора дня жизни.
Большевики и сами знают, что будут свалены так или иначе, - но когда? В этом вопрос. Для России, - и для Европы - это вопрос громадной важности. Я подчеркиваю, для Европы. Быть может, для Европы вопрос времени падения большевиков даже важнее, чем для России. Как это ясно!
Принудительная война, которую ведет наша кучка захватчиков, еще тем противнее обыкновенной, что представляет из себя "дурную бесконечность" и развращает данное поколение в корне, - создает из мужика "вечного" армейца, праздного авантюриста. Кто не воюет, или пока не воюет, торгует (и ворует, конечно). Не работает никто. Воистину "торгово-продажная" республика, защищаемая одурелыми солдатами - рабами.
Если большевики падут лишь "в конце концов", - то, пожалуй, под свалившимся окажется "пустое место". Поздравим тогда Европу. Впрочем, будет ли тогда кого поздравлять, - в "конце-то концов"?
Матросье кронштадтское ворчит, стонет, - надоело. "Давно бы сдались, да некому. Никто нейдет, никто не берет".
Что бы ни было далее - мы
Да что - мы? Им не забудет этого и жизнь сама.
Вчера видела на улице, как маленькая, 4-х-летняя девочка колотила рученками упавшую с разрушенного дома старую вывеску. Вместо дома среди досок, балок и кирпича - возвышалась только изразцовая печка. А на валявшейся вывеске были превкусно нарисованы яблоки, варенье, сахар и - булки! Целая гора булок!
Я наклонилась над девочкой.
– За что же ты бьешь такие славные вещи?
– В руки не дается! В руки не дается! с плачем повторяла девочка, продолжая колотить и топтать босыми ножками заколдованное варенье.
Чрезвычайку обновили. Старых расстреляли, кое-кого. Но воры и шантажисты все.
Отмечаю (конец августа по нов. стилю), что, несмотря на отсутствие фактов, и даже касающихся севера слухов, - общее настроение в городе - повышенное, атмосфера просветленная. Верхи и низы одинаково, хотя безотчетно, вдруг стали утверждаться на ощущении, что скоро, к октябрю-ноябрю, все будет кончено.
Может быть, отчасти действуют и слишком настойчивые большевистские уверения, что "напрасны новые угрозы", "тщетны решения англичан кончить с Петербургом теперь же", "нелепы надежды Юденича на новое соглашение с Эстляндией" и т.д.
Агонизирующий Петербург, читая эти выкрики, радуется: ага, значит, есть "новые угрозы". Есть "решение англичан"! Есть речь о "соглашении Юденича с Эстляндией"!
Я прямо чувствую нарастание беспочвенных, казалось бы, надежд.
Рядом большевики пишут о своем наступлении на Псков. Возможно, отберут его; но и это вряд ли изменит настроение дня.
Наша Кассандра, - Д. С., - пребывает в тех же мрачных тонах. Я... не говорю ничего. Но констатировать общее состояние атмосферы считаю долгом.
Живем буквально на то, что продаем, изо дня в день. Все дорожает в геометрической прогрессии, ибо рынки громят систематически. И, кажется, уже не столько принципиально, сколько утилитарно: нечем красноармейцев кормить. Обывательское продовольствие жадно забирается.
С. (Замечательный и очень известный писатель.) с женой поехал недавно в К., на Волгу, где у него была своя дачка. Скоро вернулся. Заполняющие домик "коммунары" уделили хозяевам две каморки наверху. Незавидное было житье.
С. говорит, что на Волге - непрерывные крестьянские восстания. Карательные отряды поджигают деревни, расстреливают крестьян по 600 человек зараз.
Южные "слухи" упорны относительно Киева: он, будто бы, взят Петлюрой - в соединении с поляками и Деникиным.
(Вот что я заметила относительно природы "слуха" вообще. Во всяком слухе есть смешение данного с должным. Бывают слухи очень неверные, - с громадным преобладанием должного над данным; - не верны они, значит, фактически, и тем не менее очень поучительны. Для умеющего учиться, конечно. Вот и теперь, Киев. Может быть, его должно было бы взять соединение Петлюры, поляков и Деникина. А как данного - такого соединения и не существует, может быть, если Киев и взят).