Дневники
Шрифт:
Горький говорит мало, глухо, отрывисто, - будто лает. Насчет Колчака, "отрыва головы" и совета воевать - очевидцы не говорили, может быть, не дослышали.
Красноречие Горького вряд ли могло иметь решающее значение, но "верная и преданная" часть сборища постаралась использовать выход "великого писателя, поборника" и т.д., как диверсию отвлекающую. После нее "конференцию" быстро закончили и закрыли.
Вскоре после напечатанного отчета И. И. был у Горького (все из-за брата). В упор спросил его, правда ли, что Горький большевиков спасал? Правда
На это Горький пролаял мрачно, что ни слова не говорил о войне. Будто бы в Москву даже ездил, чтобы "протестовать" против напечатанного о нем, да вот "ничего сделать не может".
Какой, подумаешь, несчастный обиженный! Говорит еще, что в Москве - "вор на воре, негодяй на негодяе"... (а здесь? Кого он спасал?)
Если можно было еще кем-нибудь возмущаться, то Горьким - первым. Но возмущенье и ненависть - перегорели. Да люди и стали выше ненависти. Сожалительное презрение, а иногда брезгливость. Больше ничего.
Оплакав Венгрию, большевики заскучали. Троцкий, главнокомандующий армией "всея России", требует, однако, чтобы к зиме эта армия уничтожила всех "белых", которые еще занимают часть России. "Тогда мы поговорим с Европой".
Работы много - ведь уже август, даже по старому стилю.
Косит дизентерия.
Т. (моя сестра) лежит третью неделю. Страшная, желтая, худая. Лекарств нет. Соли нет.
Почти насильно записывают в партию коммунистов. Открыто устрашают: "...а если кто..." Дураки - боятся.
Петерса убрали в Киев. Положение Киева острое. Кажется, его теснят всякие "банды", от них стонут сами большевики. Впрочем - что мы знаем?
Арестованная (по доносу домового комитета, из-за созвучии фамилий) и через 3 недели выпущенная. Ел. (близкий нам человек) рассказывает, между прочим.
Расстреливают офицеров, сидящих с женами вместе, человек 10-11 в день. Выводят на двор, комендант, с папироской в зубах, считает, - уводят.
При Ел. этот комендант (коменданты все из последних низов), проходя мимо тут же стоящих, помертвевших жен, шутил: "вот, вы теперь молодая вдовушка! Да не жалейте, ваш муж мерзавец был! В красной армии служить не хотел".
Недавно расстреляли профессора Б. Никольского. Имущество его и великолепную библиотеку конфисковали. Жена его сошла с ума. Остались - дочь 18 лет и сын 17-ти. На днях сына потребовали во "Всевобуч" (всеобщее военное обучение).
Он явился. Там ему сразу комиссар с хохотком объявил (шутники эти комиссары!) - "А вы знаете, где тело вашего папашки? Мы его зверькам скормили!"
Зверей Зоологического Сада, еще не подохших, кормят свежими трупами расстрелянных, благо Петропавловская крепость близко, - это всем известно. Но родственникам, кажется, не объявляли раньше.
Объявление так подействовало на мальчика, что он четвертый день лежит в бреду. (Имя комиссара я знаю).
Вчера доктор X. утешал И. И., что у них теперь хорошо устроилось, несмотря на недостаток мяса: сердце и печень человеческих трупов пропускают через мясорубку и выделывают пептоны, питательную среду, бульон... для культуры бацилл, например.
Доктор этот крайне изумился, когда И. И. внезапно завопил, что не переносит такого "глума" над человеческим телом и убежал, схватив фуражку.
Надо помнить, что сейчас в СПБ-ге, при абсолютном отсутствии одних вещей и скудости других, есть нечто в изобилии: трупы. Оставим расстрелянных. Но и смертность в городе, по скромной большевистской статистике (петитом) - 6,5%, при 1,2% рождений. Не забудем, что это большевистская, официальная статистика.
И. И. заболел. И сестра его - дизентерией. "Перспектив" - для нас никаких, кроме зимы без света и огня. Киев, как будто, еще раз взяли, кто неизвестно. Не то Деникин, не то поляки, не то "банды". Может быть, и все они вместе.
Очень все неинтересно. Ни страха, ни надежды. Одна тяжелая свинцовая скука.
Петерс, уезжая в Киев (мы знаем, что Киев взяли потому, что Петерс уж в Москве: удрал, значит), решил возвратить нам телефоны. Причин возвращать их так же мало, как мало было отнимать. Но и за то спасибо.
Все теперь, все без исключения, - носители слухов. Носят их соответственно своей психологии: оптимисты - оптимистические, пессимисты - пессимистические. Так что каждый день есть всякие слухи, обыкновенно друг друга уничтожающие. Фактов же нет почти никаких. Газета - наш обрывок газеты, - если факты имеет, то не сообщает, тоже несет слухи, лишь определенно подтасованные. Изредка прорвется кусок паники, вроде "вновь угрожающей Антанты, лезущей на нас с еще окровавленной от Венгрии мордой..." или вроде внезапно появившегося Тамбово-Козловского (?) фронта.
Несомненный факт, что сегодня ночью (с 17 на 18 августа) где-то стреляли из тяжелых орудий. Но Кронштадт ли стрелял, в него ли стреляли - мы не знаем (слухи).
Должно быть, особенно серьезного ничего не происходит, - не слышно усиленного ерзанья большевистских автомобилей. Это у нас один из важных признаков: как начинается тарахтенье автомобилей, - завозились большевики, забеспокоились, - ну, значит, что-то есть новенькое, пахнет надеждой. Впрочем, мы привыкли, что они из-за всякого пустяка впадают в панику и начинают возиться, дребезжа своими расхлябанными, вонючими автомобилями.
Все автомобили расхлябанные, полуразрушенные. У одного, кажется, Зиновьева - хороший. Любопытно видеть, как "следует" по стогнам града "начальник Северной Коммуны". Человек он жирный, белотелый, курчавый. На фотографиях, в газете, выходит необыкновенно похожим на пышную, старую тетку. Зимой и летом он без шапки. Когда едет в своем автомобиле, - открытом, - то возвышается на коленях у двух красноармейцев. Это его личная охрана. Он без нее - никуда, он трус первой руки. Впрочем, они все трусы. Троцкий держится за семью замками, а когда идет, то охранники его буквально теснят в кольце, давят кольцом.