Дневники
Шрифт:
17/IV
Читал пьесу Ловинеску, точнее — подстрочник.
Тема действительно может представлять интерес. Но она очень «модная», и по сути, и по манере, а может быть, и по тому и по другому.
Автора очень щекочут любовные дела, и их перебор. Кое от чего можно отделаться, можно вычеркнуть несколько фраз, в остальном — [исправлять] трактовкой образа.
Главное, что беспокоит, — набившая оскомину старческая влюбленность в молоденьких. Это очень беспокойно
Многословие — это совсем легко устранимо, путаницу во взглядах, думаю, надо отнести больше к подстрочнику, как и нерусскую речь…
Главное — любовь к искусству, отображение жизни, и это отображение составит первооснову. Каков он — жизнелюб? Или только к дамскому полу? Жизненная травма — это должно быть очень серьезно. Изжил себя? Тогда выстраивается мрачное произведение.
Но искусство — животворно. Могут ли быть для меня поводом неравные любовные отношения?
Протест против смерти души и тела? Простота.
Обилие любви ко всем.
Где-то мнет в руках глину. Ходит взад и вперед, подбегает, отбегает, как от бюста скульптор.
Питает его протест, а не отчаяние.
Звонки, звонки…
Откуда узнали люди? Еще нет опубликования, а уже знают…
А я тяну из последних сил. Завтра съезжу еще на атомную станцию с «Калашниковым»… и откажусь от выступлений категорически, если удастся. Перед Парижем надо набрать сил.
А ведь меня посетило большое счастье.
…Как я хочу победы над Парижем — для тебя, мой дорогой и мой любимый Лермонтов!
С ним, нашим родным поэтом, люди должны становиться лучше, чище, мужественнее и… моложе!
20/IV
Ю.А. наговорили о мелодраматичности, и он начал вымарывать все, что может показаться таковым. Решил вымарать:
«А месть тебя достойна…», — когда Арбенин бросает Нину на пол.
А также:
«Да, я тебя люблю, люблю… я все забвенью, Что было, предал, есть граница мщенью, И вот она: смотри, убийца твой Здесь, как дитя, рыдает над тобой…»
Я говорил, что весь Лермонтов — в первой мизансцене, это и Печорин, и Фаталист, и Лермонтов. Эта мизансцена не выражает Пушкина, например, нехороша для Германна, да и для других авторов, она — лермонтовская.
Что касается:
«И я останусь тут
Один, один… года пройдут,
Умру, — и буду все один! Ужасно!»
это единственное место, где мы видим Арбенина плачущим. Что же мы хотим, чтобы он мстил, крушил и пр.? Я и так мучаюсь тем, что роль становится одноплановой, для темперамента спектакля это хорошо, для широты в обрисовке характера — ущербно.
— Я предлагаю, наоборот, остановиться, и сухо, сдержанно вести начало девятой картины, для того чтобы взорваться потом и со всем гневом
— Мы едем, чтобы угодить или сказать свое? Нет, нет, это не всегда совмещается… Свое они видят, пусть посмотрят наше.
— Ну, давай.
22/ IV
…отвечая на записки ко мне о любимых ролях:
— Актер, как хорошая мать: ему дороги все его дети, а порою даже дороже тот ребенок, который менее совершенен, чем другие.
Ю.А. поддержал во мне стремление играть разные по характеру роли, и я играл комедийные, характерные, буффонные даже, и трагические, романтические, героические. К чему больше меня тянет? Может быть, прав мой друг и товарищ Ростислав Плятт, когда говорит, что комедийные, характерные и пр. роли — «пикантная особенность твоего таланта, но что основное твое дело — героические роли, трагедийные»… Во всяком случае, Отелло я сыграл свыше 550 раз, много раз Лира, Петруччо, и особенно люблю Арбенина.
Делать искусство трудно, порою очень тяжело, всегда — ответственно, но и радостно бесконечно.
Вы, очевидно, знаете, что тот больше любим, кто тебе больше дает, даже тогда, когда ты отдаешь ему себя без остатка. Как ни странно, отдавая — человек не становится беднее.
Я с Лермонтовым с детства. Еще в юности, когда я и не мечтал быть актером, я знал «Демона» наизусть, и, как вся молодежь, гневался его стихами, как гневалась ими в гестаповских застенках Уля Громова.
Я полюбил поэта, мужественно и гордо принесшего свой удивительный дар на алтарь блага народного.
Одни приобщаются к общественным идеям с помощью философских статей, другие — наблюдая жизнь, третьи — воспитаньем. Во мне чувство гражданственности пробудил Лермонтов. Благодаря ему я еще крепче полюбил мой народ, мою Родину. Полюбил еще тогда, когда ее спутниками были не космические корабли, а бескультурье, нищета, лапти…
И я вдвойне рад, что вместе с Ю.А.З. отмечен высочайшей наградой за наш-скромный труд над произведением гения нашего народа Михаила Юрьевича Лермонтова.
В 10 час. на телевидении.
Герасимов — председатель.
Выступали П. А. Марков, Ю. А. Завадский…
Герасимов: — Вам слово, Н. Д….
— Я, Сергей Аполлинарьевич, не ожидал, что увижу вас здесь. Мне радостно, дорогие товарищи, что здесь я с двумя режиссерами, с кем связана моя любовь к образу Арбенина, с кем связана его судьба. Я очень взволнован и не буду скрывать этого, мне дорого, что мой скромный труд оценен так высоко. С вами, Серг. Апол., я делился своими робкими мечтами по поводу Арбенина. Вы мне взамен отдавали все, что сами любили, чувствовали в Лермонтове, что хотели видеть на экране. Многим вы со мной поделились, и я вам весьма благодарен, отдавая всего себя нашей работе.