Добронега

Романовский Владимир Дмитриевич

– Мы опрокинемся и утонем.

Яван рассмеялся.

– Что, страшно? – спросил он. – Не волнуйтесь, девицы и молодцы. Не опрокинемся.

Дир слушал и молчал, и по его лицу видно было, что чувствует он себя неуютно.

– Ты всегда этим путем в Константинополь ходишь? – спросила Явана Эржбета.

– Когда очень тороплюсь.

– А когда не очень?

– А когда не очень, я в туда не езжу. Сижу себе в Киеве на Подоле, межей считаю.

Годрик завернул гусли в запасную рубаху и убрал под палубу. Качка усиливалась. Эржбета и Дир вдруг одновременно побледнели. Дир первым перегнулся через борт.

– Нечего было столько жрать намедни, – прокомментировал Яван.

Эржбета хотела что-то сказать, но вместо этого присоединилась к Диру.

– Годрик, руль вправо, – скомандовал Яван, берясь за парус. – Хелье, двигаться можешь?

– Могу.

– Тебя

не мутит?

– Меня никогда не мутит.

– Замечательно. Бери весло. Двигайся к Годрику. Выставь весло, чтобы оно было вторым рулем. Не так. Чуть дальше. Правильно. Держи, пока я парус выправлю.

Ночью началось страшное. Драккар кидало из стороны в сторону, вскидывало на неимоверную высоту и сбрасывало в глубокую пропасть, заливало сверху и с боков. Годрик сокрушался, кутал гусли в промасленную материю и кожу и снова прятал под палубу. Эржбета и Дир сидели рядышком, вцепившись руками в борт. Несколько раз Яван с Годриком убирали парус, чтобы не перевернуться и не сломать мачту, а Хелье, следуя их указаниям, перемещался от руля к носу, от носа к стьйор-борду, от стьйор-борда к корме, перемещал балласт, тащил Дира, мало что соображающего, на противоположный борт для равновесия. К утру все неожиданно успокоилось. Таврическое Море, одно из самых капризных в мире, решило дать путникам передышку. Парус развернули и при сильном, но не яростном, ветре, по гладкой, а не зубчатой, волне, пошли напрямик к Корсуни. Дир съел почти весь запас провианта, но к вину не прикоснулся. Годрик был очень рад, что гусли не пострадали. Эржбета, бледная, но независимая, с достоинством просила спутников отвернуться. Яван был горд и чувствовал неимоверное облегчение – ночью ему было страшно, и он клял себя, что не пошли берегом.

К вечеру на горизонте проявился, наконец, берег, и еще через три часа, в сумерки, драккар вошел в небольшую, очень уютную гавань, над которой высились эффектно городские стены.

Пока Годрик швартовал драккар, к путникам приблизились три ратника, одетых очень легко, но с увесистыми свердами.

– Кто такие и зачем пожаловали? – последовал строгий вопрос.

– Мы друзья Антония, – ответил Яван, возясь с торбами и делая вид, что ему теперь не до глупых вопросов. – Сообщите Антонию, что прибыл Яван с друзьями.

Ратники переглянулись, потоптались, и ушли.

– Кто такой Антоний? – спросил Хелье.

– Не важно, – ответил Яван.

Пока ждали Антония, совсем стемнело. Вскоре к посланцам Марии приблизилась группа людей с факелами.

– Яван! – сказал кто-то, очевидно, Антоний. – Какой серьезный да суровый ты стал! А это друзья твои? Хорошо, хорошо…

Антоний оказался средних лет мужчиной крепкого сложения. Говорил он с греческим акцентом. Он и Яван обнялись.

– Нам очень нужно в Константинополь, – объяснил Яван. – Кто из твоих идет туда в ближайшее время?

Антоний поразмыслил.

– Ряха и Антиной пошли вокруг, – сообщил он загадочно. – Ул вот ходил к болгарам, скоро должен вернуться. Завтра к полудню ждем. До вечера он будет отдыхать, а к вечеру как раз и соберется. Ну, пойдем в город, чего тут стоять. Ночевать будете, как всегда, в Драгоценной?

– Хозяйка та же? – спросил Яван.

– Та же.

– Тогда именно там и заночуем.

Драгоценная оказалась крогом с пристройкой, в которой имелись комнаты в наем. Хозяйка старая, толстая, порочного вида – из тех людей, для которых корысть составляет весь смысл жизни. В кроге толпились подозрительные личности в грязной одежде, пили и ели стоя, столов не хватало на всех. Яван переговорил с хозяйкой на непонятном языке и получил в обмен на несколько монет ключи от двух комнат.

Эржбета потребовала себе целую комнату. Никто не возразил. Дир, зайдя и увидев постель, стащил с себя рубаху и сапоги, повалился ничком, и тут же уснул. Второе ложе было широкое, и Хелье с Яваном на нем прекрасно уместились. Годрик устроился в углу на соломе.

Хелье уснул последним.

Наутро все пятеро позавтракали в кроге, после чего Хелье изъявил желание побродить по городу.

– Вернись до вечера, – сказал Яван. – Вечером отплываем.

– Куда это ты? – спросила Эржбета мрачно. – Лучше бы ты здесь сидел. Ищи тебя потом.

– Люблю гулять в одиночестве, – ответил Хелье.

Здравствуй, Корсунь независимый, гордый Херсонес, город славный и древний! Всем-то до тебя есть дело, всем-то ты нужен.

В легендарные времена, после Троянской Войны, но, возможно до того еще, как Гомер написал об этой войне игривое свое произведение, хаживали сюда греки, строили, по своему обыкновению, гладкие здания из камня. Успел ты, город,

побывать и независимой греческой республикой, и диктатурой богатых. Хаживали и римляне, и ссылали неугодных, как, к примеру, будущих римских пап Клементия и Мартина. Византия приняла Корсунь во владение, и вскоре сослала к берегам Моря Таврического неугодного императора Юстиниана Второго, предварительно отрезав ему часть носа. Жили здесь и хазары, и строили крепости, а наблюдали за строительством Рим и Константинополь. Приходил и Владимир Красное Солнышко с войском, и брал город штурмом, и, говорят, именно здесь были ему и слепота, и откровение, и прозрение, и крещение, а потом передал он владение городом той же самой Византии. И теперь им владела Византия, но не плотно, поскольку плотно владеть Корсунем было в те времена невозможно. Корсунь располагался на отшибе мира, был конечной точкой запутанного лабиринта путей, и был поэтому облюбован всеми недовольными окрестных держав, как убежище. Сюда съезжались люди мечтательные и люди разочарованные, здесь рождались вольнодумцы, здесь шли споры великие о том, кто на самом деле правит миром земным. Сюда же шли скоморохи, актеры, мастера ремесел, и здесь же, как часто бывает в вольнодумных отдаленных городах, устраивали себе притоны пираты и разбойники, говорящие на ста разных языках. Были и проповедники. Святость и порок сосуществовали в Корсуне столетиями, время от времени вступая в конфликт, иногда кровавый. Проезжий человек мог за один день, проведенный в Корсуне, полюбоваться на причудливые сгустки архитектуры, дикую смесь Рима, Византии, и романского севера, познакомиться с весьма образованными людьми, вкусно поесть в одном из прибрежных крогов, посетить один из четырех действующих театров и поразиться новой манерой игры актеров, быть ограбленным на улице, завести любовный роман с местной девушкой или женщиной, отдохнуть в прекрасном парке на плато, помыться в бане римского образца или в парной новгородского, пообщаться с варангами, русами, греками, римлянами, франками, хазарами, арабами, иудеями и болгарами, придти на мессу, посетить греческую службу, купить редкий фолиант, и услышать неимоверное количество местных легенд о славных древних временах, которые не чета нашим.

Хелье город очень понравился, и он подумал, что здесь неплохо бы остаться жить. Кругом было много молодых людей и девушек, и смотрели они приветливо, и не судили по лицу и одежке. Ограбить его попытались всего один раз, но при нем был сверд, поэтому ничего у грабителей не вышло, и вынуждены они были ретироваться, прибитые и в порезанной одежде.

На небольшой уютной площади Хелье залюбовался на танец, исполняемый двумя очень тоненькими, очень трогательными девчушками под руководством толстого но весьма подвижного наставника, когда к нему вдруг обратились по-славянски. Выговор обратившегося был замечателен своею безупречною ясностью и чистотой.

– Позволь, добрый человек, задать тебе вопрос. Прошу у тебя прощения, если досаждаю.

– Нисколько, – ответил Хелье.

Обратившемуся было чуть за тридцать. Ростом он был немногим меньше Дира, волосы имел светлые, а тонкий с небольшой горбинкой нос, большие серые глаза, высокие скулы, мелкий но выразительный рот, и изящное телосложение говорили о знатном происхождении. Одет этот человек был богато и со вкусом, хотя наблюдатель более опытный, чем Хелье, сразу бы отметил легкое несоответствие между покроем одежды и ее состоянием. Покрой был безупречный, но костюм – явно не с иголочки.

– Ты не из Киева ли сюда прибыл?

Спьен, подумал Хелье. Вот оно. Нас хотят остановить.

– Нет, – ответил он. – Из Пскова.

– Но ведь ты был в Киеве проездом, не так ли?

– Бывал. Но давно.

Человек кивнул вежливо.

– Понимаю. Есть ли в Киеве доброе вино?

Вопрос удивил Хелье.

– Есть, конечно, – сказал он. – И даже дома есть. На улицах. И люди, и церкви.

Спрашивающий улыбнулся.

– Да, – согласился он. – Но, видишь ли, по наличию доброго вина можно определить и все остальное. Ценители достойного виноделия как правило – люди с хорошим вкусом. И если они достаточно многочисленны, то в добавлении к доброму вину в городе почти наверняка наличествуют фолианты, хорошая кухня, театральные представления, и интересные разговоры. Есть с кем пообщаться. А мне скорее всего придется скоро перебраться в Киев. С одной стороны, это не так уж плохо. Корсунь мне надоел ужасно. Здесь неимоверное количество плебеев с дурными манерами, они постоянно путаются под ногами и громко разговаривают. С другой стороны, в Киеве их может оказаться не меньше, но больше, а это было бы неприятно. Позволь представиться. Меня зовут Гостемил. Родом я из Мурома. А тебя?