Добрые времена
Шрифт:
— Обыкновенно. Месяц вот тут вот и жили. Первую печурку для себя приспособили, чтоб не околеть. Потом командование благодарило. Мне, значит, медаль. В четырнадцать-то лет, неплохо?
Роман почувствовал в руках зуд. Он уже знал, как опишет это. Кровавое зарево там, на западе. А здесь зарево от вагранок. Мальчишки и девчонки — грязные, в больших телогрейках — возятся с тяжелыми формами...
— А в общем, обыкновенно, — снова повторил Головкин, перебираясь на новое место. — Жрать вот только все время хотелось... Я ведь думаю, что и нынешние, вроде Жорки, тоже, если надо, смогут сутками вкалывать. Как считаешь?
— Смогут, — согласился Роман.
— Вот только обидно, — Головкин доверчиво взглянул на корреспондента, — считают формовку чем-то устарелым. «Непрестижно», — передразнил он кого-то. — Им автоматику подавай, чтоб только кнопки нажимать. Я, конечно, не против автоматических линий. Вон у нас сейчас одну монтируют. У меня без конца совета спрашивают. Я не против. Но ручная формовка будет всегда. Всегда! Это ведь как искусство художника.
Видно было, что рабочий говорит о давно наболевшем.
— Ну, а что Жорка, не хочет? — понял Роман.
— Не понимает, — горестно вздохнул Головкин, снова сел рядом с Романом и ловко извлек очередную папиросу.
В этот момент появился Жорка, с демонстративным грохотом вывалил землю в пустовавший ящик и уехал снова.
— С ним вообще особая статья, — улыбчиво глянув ему вслед, сказал Головкин. — Он у нас на участке вроде за сына полка...
Понимая, что Роман ждет разъяснения, Головкин начал рассказ.
— Понимаешь, работал здесь еще с войны напарник мой, Василий. По фамилии... ну, не важно. И работала на стержневом участке девка одна, ух, огонь. Мы оба за ней приударяли. Она, вроде, Василия предпочла. Потом уволилась из цеха. Ну, уволилась и уволилась. Женился я, потом Василий, но много позже, и детей ему почему-то бог не дал. Не знаю, что там, не встревал. И вот иду я как-то, года два назад, по поселку, а навстречу парень, ну вылитый Васька в молодости. Я далее остановился. «Эй, парень, говорю, как зовут-то?» «Жорка», — отвечает. «А по отчеству?» — «Васильевич. А что, мол?» — «Здесь родился?» «Нет, — говорит. — Мы с матерью сюда недавно приехали». На этом расстались. Наутро я к Василию с расспросами. А он, оказывается, уже все знает.
Дело в том, что они с этой дивчиной тогда поссорились. Она норовистая, уехала в другой город и Василию ничего не сказала. Там и родила. Потом замуж вышла, да неудачно. Развелась. Жорка подрос, в компанию дурную попал. Она, значит, чтобы его от тех ребят отвадить, снова в наш город переехала. Василий, как услыхал, что у него сын, бросился к ним. А Жорка, что мать, норовистый, не принимает его, и все! Василий и так, и этак. Подарки, деньги, А парень: «Не было у меня отца и не надо».
Веришь, Василий так расстроился, что болеть начал. Скрутило его, и в одночасье умер. Говорят, рак. А я думаю, от нервов. Вообще все болезни от нервов. Как считаешь?
Роман неопределенно пожал плечами:
— Может быть.
— Ну, ладно. А парень совсем от рук отбился. Учиться не хочет, работать не хочет. Ну, все-таки уговорил я его к нам на участок. Но работает шаляй-валяй. Долго я к нему ключик искал. Ведь у каждого есть что-то внутри тайное, для себя. «О чем, — спрашиваю, — мечтаешь?» А он вдруг говорит: «Раньше, когда мы в том городе жили, я все соседскому мальчишке завидовал. Чистенький такой, в гольфиках белых, с папкой большой ходил, музыке учился. Я все мечтал: стану большим, куплю себе пианино и буду играть лучше его». «Ну, а сейчас не мечтаешь?» — спрашиваю. Вздыхает Жорка: «Теперь понимаю, что этому сызмальства учиться надо». Не стал я спорить, а сам после работы пошел в детскую музыкальную школу. Действительно, мелюзга там все крутится, в этих гольфиках. Зашел к директору. Полная такая женщина, модная. Говорю, мальчика хочу в школу определить. Она отвечает: «Пожалуйста. А сколько лет вашему мальчику?» «Семнадцать», — отвечаю. Директор, естественно, на меня как на придурка смотрит. Только что пальцем у виска не крутит. Пришлось объяснить. И ты знаешь, поняла. Даже прослезилась. «Давайте, — говорит, — приведите вашего Жорика. Я сама с ним индивидуально буду заниматься».
— Ну и как, занимается? — заинтересованно спросил Роман.
— Еще как. Скоро, говорит, брошу я вашу формовку, поступлю в модный ансамбль, буду «на фоно бацать». А если серьезно — потеплел Жорка к людям, вроде как оттаял...
Жорка приволок вторую тачку, вывалил землю и вопросительно посмотрел на Головкина.
— Чего встал? — сказал тот весело. — Трамбуй. Завтра новую форму начнем.
— Трамбуй, трамбуй, — заворчал Жорка, но трамбовку взял. — Я на час раньше кончать должен, а уже конец смены скоро.
— Ничего, ничего, — утешил его Головкин, взявшись ему помогать и незаметно подсказывая, когда Жорка делал что-то не так. — Очень полезно сочетать умственный труд и физический.
Он незаметно подмигнул Роману.
— Вот брошу ваш техминимум, — с отвращением сказал Жорка.
— Никак нельзя, — серьезно сказал Головкин. — Я техникум кончал на пятом десятке. Думаешь, охота была? А надо — значит, надо...
Смена, действительно, заканчивалась. Люди стали покидать рабочие места. Стремглав умчался и Жорка.
— Не спешишь? — спросил Головкин у Романа. — Тогда подожди. Я в душе умоюсь и еще погутарим.
Они вышли из цеха. Майское солнце нежно ласкало кожу.
— Вот давай здесь в скверике посидим! — предложил Головкин.
Они сели на скамеечку.
— Сами литейщики здесь все посадили, — горделиво заметил Головкин.
В светлом костюме, с короткими посеребренными волосами, он совсем не походил на литейщика. Лишь глубоко въевшаяся в поры земля выдавала его принадлежность к этой профессии.
— В обед здесь все собираются, — продолжал Головкин. — Молодежь в волейбол, а старики в домино дуются. Хорошо!
Он поглядел на Романа.
— О чем задумался, корреспондент? Как звать-то?
— Роман.
— Так о чем задумался, Роман?
Тот нерешительно прокашлялся и вдруг сказал:
— Добрый вы человек, Виктор Иванович.
Головкин вскинул на него свои ясные глаза, контрастирующие с темным цветом кожи, и согласно кивнул:
— Правильно. Добрый. Мне доброту покойный отец завещал. Умный был мужик. Хочешь, притчу его расскажу? Значит, жили-были два соседа. И решили они однажды забор, тот, что на улицу выходит, понарядней сделать. Подобрали штакетник поровней, покрасили в разные веселые цвета, сверху фигурные реечки понабили. А тут, как на грех, осень, слякоть, грязь. Прохожие, значит, хватаются за штакетник, пачкают, ломают. Что делать? Один сосед взял да и весь свой забор колючей проволокой обмотал. А другой вдоль забора кирпичики положил. И что ты думаешь?
Утром встают: у того, что в колючей проволоке, весь штакетник изуродован, а у кого кирпичики — стоит цел-невредехонек. Чуешь? Всегда людям добро надо делать!
— Всегда? — засомневался Роман. — А если он мне какую-нибудь гадость сделает, то как?
— Все равно. Ты ему доброе дело делай.
— Это как у Христа получается, — усмехнулся Роман. — Он тебя по одной щеке вмазал, а ты подставляй другую.
— Нет, я знаю, это «непротивление» называется. Лев Толстой проповедовал. Я вовсе не про то говорю, — загорячился Головкин. — Давать сдачи надо, но добром.