Дочь генерального секретаря
Шрифт:
Понимаю с трудом. В разговорном варианте русский - это громкий, резкий, агрессивный язык.
Снова общежитие. Душевая. Отделанные непрочной плиткой секции без дверей. Габариты местной наготы угнетают. Тем более, что моя вызывает острое любопытство. Разглядывают откровенно, стремясь при этом войти в физический контакт: "Спинку потереть?" Бр-р...
С едой проблема. В столовых несъедобно. Даже в зале "интернациональной кухни", где "мясо по-кубински" только ценой отличается от "азу по-татарски". В общежитии есть кухни,
"Мальчик". Его привела Валя Примакова. Студент Института восточных языков. Арабист, со мной говорит по-английски. Хочет работать на Ближнем Востоке. Почему? Книжку когда-то прочитал. "Кукла госпожи Барк". Про шпионов в Тегеране. Рост, стать - похож на американца. Но глаза все портят. Какие-то рыбьи.
Свобода... но какой ценой? Про качество жизни забудем. Об этом и понятия здесь нет. Здесь есть то, что есть. Реальность.
А что реальность?
Реальность - это сало, завернутое в какую-то провинциальную из "правд". Реальность - это Валя Примакова. Реальность - это развернуть утром сало на голом столе, отрезать ножом и есть. С хлебом и чаем. Потом заворачивать в газету и прятать в шкаф. Где, среди прочего, моя одежда. Мой флакон Герлена. Восток и Запад - вот формула конвергенции на нашем частном уровне... Одна носит парижскую одежду, воняющую салом, другая жует сало, отдающее L'Heure blеие.
Есть еще Оля и Таня. Обе держат себя, как красавицы. Может быть, по местным стандартам, они красавицы и есть. Я же наблюдаю у обеих гипертрофию зада. Трусы, которые они развешива-ют на перекладинах кроватей, если и можно найти в Париже, то разве что в английском магазине - бульвар Османн. Может быть, это мне только кажется. Может быть, это я уродка, а у них все основания, чтобы смотреть на меня с неподражаемым советским превосходством. Впрочем, трусы свои они прикрывают полотенцами.
"Неудобно. Вдруг мальчики?"
Примакова надела мой свитер и пошла на "стрелку". Вернулась она в истерике:
– Ужас, кошмар...
– Зубы лязгают о стакан с водой.
– Думала, приличный мальчик...
– А он?
– Извращенец! Такое, девочки, мне предложил... Когда жестами и междометиями Примакова объяснила, в чем дело, обе дуры тоже закричали, какой кошмар. При этом всем по 18-19. Я засмеялась, они обиделись.
– По-твоему это нормально?
– Вполне.
– А тебе такое предлагали?
Я вспомнила Жориса из XVI-го округа:
– Раз было.
– В Париже?
– Да.
– Какой кошмар... А ты?
– Сделала, как просил.
– Но это же извращение?
– Нет.
– А что же?
– Это, - говорю им, - петтинг.
Такого слова они не знают. У нас называется "онанизм". И это у нас извращение... Смотрели на меня при этом с таким ужасом, что я пожалела о своей сексуальной откровенности. И разозлилась. Не столько на этот инфантилизм, сколько на подлое
– О'кей... Обнимаетесь, целуетесь. Нормально?
– Нормально...
– Доводите, - говорю, - партнеров до эрекции, себя до мокрых трусов.
– Почему мокрых?
– Ладно... А что потом?
Они с гордостью:
– Девушки отдаются только до пояса. Сверху!
– А что такое blue balls*, не знаете? С его стороны вполне нормально попросить руку. Как минимум.
Всеобщее отвращение.
* "Синие яйца" (ам. арго)
– Взять это в руку? Ф-фу!
– К себе же прикасаетесь?
Все в крик:
– С ума сошла? Конечно, нет! Как в голову могло прийти?..
Ets.
После этого ворочались в постелях. Потом Примакова:
– Инеc, а ты еще девушка?
– Нет, конечно.
– Почему это "конечно"? Мы, например, все девушки.
– Сочувствую. В этом возрасте вредно.
Они испугались:
– Почему?
– Паутина заводится.
– Нет, серьезно?
В Париже я представляла себе все. Кроме того, что в 19 лет попаду в детский сад.
Свитер я обратно не взяла. Примакова на этой "стрелке" прожгла его сигаретой.
Мой первый советский. Юра. Пригласил на танец, а потом пропал, смутившись от своей эрекции. На следующий день я нашла его комнату. Постучалась, вошла. Юра спал. Во сне он показался мне еще красивей. Я села рядом. Через полчаса он мне разонравился. Настолько, что, уходя, я боялась, что он проснется. Что тогда делать?
Он не проснулся.
* * *
На дипломный семестр Инес Ортега переехала в город. Человек из Испанского центра открыл ей комнату московского испанца, который находился в долгосрочной командировке в Латинской Америке.
Она оказалась в рабочем районе. В коммуналке - с соседями. Один из них сначала называл ее жидовкой и угрожал топором. Но, узнав, что она испанка, вспомнил лозунг "Но пассаран" и стал приглашать на пиво. Он показал ей справку, где был написан его инвалидный диагноз: "Полное затмение центральной нервной системы". Он делал клетки и продавал их на Птичьем рынке.
В другой комнате жила пожилая женщина с матерью-старухой. Мать была верующей, а дочь работала в сборочном цеху и свой инструмент называла "гайкоё...м".
Комната была пуста. Часть отделена шторой на палке с кольцами. Инес купила матрас и устроила за шторой будуар. Решетка вентиляционной трубы в левом углу пола оказалась прямо под изголовьем. Голоса рабочих из котельной были, как снотворное.
Инес купила венский стул и старинное трюмо. Каждое утро она садилась перед зеркалом - работать. Для вдохновения она заглядывала в свой синий документ - вид на жительство для иностранца в СССР. Штамп визы подтверждал, что через три месяца она должна вернуться в Париж. От этого голова шла кругом больше, чем от кофе и первой сигареты. Она уезжала из Парижа никем, а вернется преподавателем. Место в лицее Дидро уже зарезервировано, а это значит - своя квартира, машина и свобода.