Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– А может быть, и мир. Vamos a la cocina...*
* Идем на кухню... (исп.)
Запахи с кухни отвлекали от размышления о природе идеала, но перед тем, как сдаться, он долго сглатывал слюну. Инеc снимала со сковородки мясо. Не в виде котлет, а одним куском - еще и с кровью.
– Это куплено в СССР?
– Инеc, - кивнул Альберт, сдирая с водки станиоль.
– Показала мне "Кулинарию" у станции "Проспект Вернадского". Туда завозят для испанцев.
– Каких испанцев?
– Испанцы
Она выпила одним глотком.
– Ого, - польстил Альберт.
– Русский бой-френд научил?
– Русского не было.
– За все это время? Не поверю.
– Русские меня за женщину не принимают. В отличие от Парижа меня здесь даже изнасиловать никто не попытался.
– Она засмеялась.
– Там, где я снимаю, - сосед. Однажды схватил меня и все определил на вес: "Е...ть нельзя. Не тянешь".
Альберт поперхнулся.
– С-скоты...
– Нет, он по-своему душевный. Сначала зарубить хотел, потом мы подружились. А с русскими отец мне запретил. С кем угодно, только чтоб не русский.
– Русские разные бывают.
– Конечно. Вы, например, совсем другие.
– А кто ваш папа?
– Отец? Он литератор.
– Книги пишет?
– Статьи.
– Первая колом, - налил Альберт, - вторая соколом...
– А если уже первая, как вторая?
– Тогда вторая пойдет, как третья. Маленькими птичками.
– Мелкими пташками, - сказал Александр, не выдержав глумления полиглота над родным языком.
– Хорошо мне с вами...
Альберт добавил:
– Пьется.
– Пьется тоже. Потому что вы хорошие.
– Иногда.
– Не очень часто.
– И чем дальше, тем все реже.
– Увы.
– Нет, - упиралась она.
– Таких я не встречала.
Альберт поднял брови на его взгляд: мол, что тут скажешь? Такой вот человек...
После кофе она отключилась. Он накрыл ее пледом - сразу всю. С ботинками и стриженой макушкой.
– Клубочком свернулась. Парижаночка. И где? В бандитском, можно сказать, притоне...
– Глаза его увлажнились.
– Идем, не будем ей мешать.
Александр мыл тарелки, он вытирал.
– Переутомляться ей нельзя. Сердечко.
– А что с ним?
– Ничего. Но с кулачок ребенка. Конституционно.
– Это она тебе сказала?
Горделиво Альберт кивнул.
– А про латино?
– Нет...
– Любовник у нее. Можешь себе представить.
– Ну и что?
Подав ему нож, Александр завернул кран.
– А ничего. Женщина как женщина. Со всеми вытекающими последствиями.
Упрямые слезы навернулись Альберту на глаза.
– Не для нас.
– Что за
– Это не комплексы.
– Тем более, что все равно уедет. Так или иначе.
– Я умоляю, друг. Должно же что-то быть святое?
– И отворачиваясь, прошептал:
– Пусть лучше так.
Соседи сверху били по трубе, но, стиснув зубы, Александр дописал введение до точки.
– Вот. Дон-Кихоту от идиота.
Когда она нагнулась, он коснулся ее затылка - кончиков волос. Щелкнул разряд. Он отдернул руку. Засмеявшись, она подняла глаза.
– Последний кофе?
Альберт предупредительно вскочил:
– No te muevas!*
* Не двигайся (исп.)
Глаза Инеc сияли чистой радостью. Теперь она успевала на встречу с Фердыщенко - научным руководителем диплома. После кофе она стала собираться. Утро, конечно, мудреней, но у нее масса неотложных дел. Включая выбросить салат "весенний", который перед визитом в Спутник она приготовила себе на вечер.
Последним автобусом она уехала.
Александр спросил:
– Доволен?
Стоя на краю ночи, они закурили. Слышно было, как автобус огибает Спутник. С веранды долетала музыка.
– Может, на танцы?
– На х...
У подъезда Альберт попросил пиджак:
– Схожу, пожалуй.
– На фингал не нарвись.
– Кто, я?
В чемодане с рукописями был димедрол. Александр запил таблетки ромом и ничком пал в запах парижанки.
Утром, входя в сортир, он отшатнулся и встряхнул мозги. Стены распирала какая-то бетонщица, с ногами влезшая на унитаз. Губы сложились сердечком.
– Писию, - сказала она так, будто за это будут бить.
В день закрытия Недели французского кино давали "Орфей спускается в ад". Высотное здание на Котельнической, где кино "Иллюзион", осаждала на солнцепеке вся Москва.
"Лишних билетиков" не досталось.
Вода в Яузе лоснилась, запыленная. Огибая высотку, приток неподвижно впадал в Москву-реку. Над ней торчали заводские трубы периода "первоначального накопления" - прямо напротив невидимого Кремля. От сознания, что юный Жан Маре уже начал инфернальный спуск, хотелось броситься с моста.
– Единственный был шанс.
– Может еще представится.
– Когда? Здесь однократно все.
– Зато инфернум за каждым углом. Пошли...
– Куда?
– Зальем желание.
В "стекляшке" он развинтил гранатообразную бутылку. Александр смотрел, как наполняется стакан.
– Для меня, друг, это было, как глоток свободы... За нее. За все, что случилось.
– Чего не случилось.
Болгарский коньяк прошел с трудом. Над тележкой с грязной посудой жужжали мухи. Особенно зудела одна помойная, которая моталась по всей "стекляшке", невольно натыкаясь на клиентов.