Дочь княжеская. Книга 1
Шрифт:
— Лисчим, — радостно всколыхнулась толпа. — Лис-чим!
Лисчим улыбнулась, вскинула инструмент и над набережной взлетела задорная музыка.
Хрийз никогда не думала, что скрипичную музыку можно слушать, рот открыв, да так, что ноги сами рвутся в пляс. Бабушка любила, но тоска же тоскливая, согласитесь. Здесь тоски не было. Живой огонь гения Лисчим никого не оставлял равнодушным. Скоро затанцевала вся набережная и близлежащие улочки. Военные пользовались закономерным успехом, что княжеские, что флотские. Воздух кипел радостью и неудержимым весельем.
Хрийз не раз ловила на себе незлое любопытство островитян. Это и грело её самолюбие и смущало. Смотрят, значит, не такая уж записная уродина, особенно по сравнению с нарядными девчонками Сосновой Бухты. Смущала собственная дикая нетолерантность: с жабой оранжевой охоты под руку бродить не возникало ни разу. Пусть другие с ними целуются, а она, Хрийз, не будет. Нечего потому что.
Напрягала собственная свобода. Абсолютная и страшноватая. Никто не будет звонить и требовать срочно вернуться домой. Никто не отругает, если вернёшься слишком поздно или под утро или вообще не вернёшься в ближайшие сутки. Куда хочешь, туда и пойдёшь. Как сама захочешь. С кем захочешь сама. Если, конечно, с тобой кто-то захочет пойти…
Задорная мелодия сменилась другой, тягучей, плавной и чувственной. Медляк. Белый танец. Время поцелуев. И тут же, как по заказу, нарисовался кавалер:
— Потанцуем?
Хрийз в испуге вытаращила глаза, — жаба оранжевая! — замотала головой, шарахнулась в сторону. Бежала так, будто за ней черти гнались, не разбирая дороги. Наткнулась на кого-то, её отпихнули, обругали…
Очнулась у парапета, далеко от всеобщего веселья. Одна.
Солнце клонилось к закату, бросая на волны золотисто-зелёную дорожку. Чёрными громадинами застыли у причалов хищные, ощетинившиеся стволами ракет и пушек, военные корабли. И так стало невыносимо горько, жалко себя, что слёзы сами поехали по щекам.
… И что, спрашивается, недотрогу из себя скорчила? Не урод, флотский боевой маг, ну, моревич, ну, оранжевая жаба — очень симпатичная оранжевая жаба, взглянем правде в глаза, так и что, танцевать — не целовать. Все танцуют. Дура, одним словом. Набитая молью и нафталином. Глас рассудка тонул в слезах и почти физической боли.
В темнеющем небе с грохотом расцвёл фейерверк. И ещё один. И ещё… Огни складывались на несколько мгновений в батальные сцены и рассыпались ворохом ярких искр, бросая на воду горбатые блики. Ветер донёс с площади восторженные вопли гуляющих. А Хрийз вновь ощутила, насколько она лишняя на всеобщем празднике жизни. Нездешняя. Чужая. Совсем не своя.
Руки на парапет. Одно движение, и вода сомкнётся над головой, уже навсегда. Никто не заметит. Была чужая девчонка из другого мира, и не стало её. Одной волной больше, одной меньше. Мир не рухнет, солнце не погаснет и небо не прейдёт…
— С ума сошла?!
Её держали за плечо железной хваткой, трясли и что-то спрашивали ещё. Хрийз не понимала. В мыслях она уже была там, в воде. Медленно опускалась в зелёновато-синих сумерках на дно, и воздух вырывался изо рта последними пузырьками жизни.
И только потом вломилось в сознание: не на дне, а всё ещё на набережной. Потому, что в плечо вцепился своими клещами, по ошибке именуемыми пальцами, один из островных гостей. Жаба оранжевая. Только не оранжевая, а скорее, бурая. От бесконечных морских походов и не сладкой жизни на палубе боевого корабля. Светлые волосы до плеч, светлые беспощадные глаза, усы как у моржа… Да. Это не мальчик, от которого позорно сбежала, это — боевой офицер высокого ранга. Может, даже капитан, чёрт его разберёт, в сумерках. От такого сбежишь!
— … медуза бесхвостая, дура! — закончил он ругаться, и Хрийз поняла, что пропустила немало славных определений в свой адрес.
— Отпустите меня! — пискнула девушка, безуспешно пытаясь вывернуться из цепких пальцев. И вдруг неожиданно даже для себя завизжала ультразвуком — Отпустите! Отпустите сейчас же!
Военный разжал пальцы. Хрийз не удержалась на ногах, шлёпнулась на землю, сильно ушибла выставленный сдуру локоть. На мгновение перехватило дух: попало, что называется, в косточку, да и рука была та самая, в больничной 'перчатке'.
— Что с рукой? — резко спросил непрошеный спаситель.
— Да вам-то что?! — с испугу нахамила Хрийз. — Что вы прицепились ко мне!
— Как со старшими разговариваешь, сопля, — грозно шагнул к ней, и Хрийз внезапно осознала, какой он огромный, злющий и страшный.
Она проворно подхватилась на ноги и кинулась бежать. Бежала, как никогда в жизни не бегала ещё. В уши било тяжёлым топотом: за нею гнались, конечно же. Закончилось всё печально: запнулась обо что-то. Проехалась по земле, ободрала щёку, коленки, ладони… Тридцать три раза умерла от мысли, что всё, догнал.
Но никто не стоял над душой, не ругался, не хватал железными пальцами. Никого. Никто не гнался за ней. На пустой ночной улице она была совсем одна. Хрийз осторожно села, шипя от боли. Ссадины горели огнём. Самый противный вид травмы, — ободранная кожа…
Улица оказалась одним из вариантов 'санта-барбары'. Богатый квартал, в смысле. Особняки, большие придомовые пространства, занятые всякими интересными композициями: фонтанчиками, бассейнами, композициями из кустарников-деревьев-цветов. Низенькие фонари вдоль ровных дорожек горели мягким зеленовато-оранжевым огнём. Из-за крыш вышла маленькая алая луна, заливая мир призрачным лиловым сиянием.
Как же теперь отсюда выбираться?
Тёмная тень скользнула справа и бросилась едва ли не в лицо, заливаясь оглушительным лаем. Хрийз с визгом отпрыгнула, едва не упала снова. Собачка, мать её! Громадный чёрный пёс надрывался с той стороны невидимой границы, кидался, хрипел в ярости, капал бешеной пеной с зубищ. Он не мог преодолеть преграду, но дело своё исполнял на славу: сторожил дом, пока хозяева гуляли на празднике.
— Хорошая собачка, — сказала девушка, истерически подхихикивая, — пёсик… миленький… Хорошая собачка!