Дочь мэра
Шрифт:
— Как я могу?
Все еще стоим в обнимку с Мишей, не способные оторваться друг от друга. Вообще мы больше походим на сиамских близнецов, потому что практически все с самого раннего возраста делали вместе. Мне кажется, наши ссоры с сознательного возраста можно было бы пересчитать на пальцах одной руки.
Если они и были (но я не помню), то стухали моментально. Во-первых, потому что, по словам и наставлению отца, девочкам надо уступать, а во-вторых, потому что, опять же по словам мамы и папы, для девочек только все самое лучшее, а значит Мише приходилось несладко.
Это совсем не значит, что меня любят больше, просто заботы о девочках больше. На брата возлагались большие надежды как на мужчину, способного защитить своих близких.
Следует принять во внимание тот факт, что Миша младше меня, и по идее я должна была бы его опекать, но у нас все иначе. Попробуй его опекать, сразу втык получишь по всем фронтам. «Я мужик, не учи меня, Ян».
Ты по возрасту младше, а по факту старше, с тебя и спроса больше. Так всегда говорил и говорит отец, уверенный в том, что даже если мужчина младше, в любых вариациях он главный. Вот и Миша всегда у нас главный, вечно бдил, чтобы никакая «падла» не прилипала.
Стоит отметить, что в школе я пользовалась популярностью, но ко мне даже подойти боялись, а все из-за брата, коршуном наблюдавшим за мной и за всеми, кто дышал рядом. На все праздники я тащила домой множество пакетов с подарками, там находила жгучие признания в любви, и все они были от инкогнито.
Папа смеялся еще, что вот же как здорово, что мы «с Мишаней» в одной школе, есть кому приглядеть за «его принцессой». К слову сказать, мне никто особо и не нравился, вот почему я не расстраивалась из-за гиперопеки своих близких.
Нет и нет, не очень-то и хотелось. Мальчики в моем классе по большей части были сорвиголовы, плохиши, да и не обделены знаниями, а я получала эстетическое наслаждение от умных мужчин. В конце концов, перед глазами живой пример папы, почему я должна была соглашаться на меньшее?
Однажды мне просто внешне понравился мальчик, и все. И хватит. Потом были детские чувства к другому, но это все…закончилось стремительно и без отношений.
— И почему ты молчал, Штирлиц?
— Сюрприииз, — тянет Миша, обхватив меня за плечо одной рукой. Стою и поверить не могу, что он так изменился. На скуле синяк просвечивается, но явно уже заживающий.
— С кем подраться успел? — веду пальцем по припухлости. — Чего не сказал? Мазь бы тебе посоветовала.
— Ян, ну что ты как с маленьким?
Да уж, эта фраза у нас из года в год звучит бессменно, доказывать хоть что-то «бесполезняк».
Миша лениво улыбается, снисходительно осматривая меня сверху-вниз.
— Простите-извините, больше не буду заботиться о своем любимом брате.
— Да правда ничего серьезного, шрамы мужиков только украшают, как ты можешь знать. А как ты? Почему я никогда не могу до тебя дозвониться?
Это правда мой косяк. Столько пропущенных было за последнее время, что не счесть, мы только по мессенджерам и общались. Он звонит — я на парах, я звоню — он на занятиях или в наряде, и так происходит бесконечно-бесячий круговорот пропущенных звонков.
— Учусь. А ты чего не берешь?
Миша закатывает глаза и дублирует меня:
— Учусь! — даже тон повторяет, и я смеюсь в ответ на этот цирк.
— Идем кофе бахнем? — приобнимая за плечи, братец ведет меня в сторону кафетерия на выходе из больницы.
А у меня работы — хоть попой ешь. Любовь Ивановна меня сегодня еще на вечерний забор крови поставила, обещала со мной быть, а я может без Богдана вообще не смогу это сделать, так что мне не столько Ивановна нужна, сколько Исаев!
— Только быстро! Я сегодня на заборе крови, — говорю и понимаю, что меня передергивает.
Миша от неожиданной новости останавливается, переводит на меня серьезный взгляд и, наклоняясь к уху, тихо спрашивает:
— Как наша проблема поживает?
Да вот как тебе сказать? Что я могу видеть кровь, только если один наглый спецназовец меня целует до потери сознания? Или лучше смолчать? Выдыхаю тяжело, прикидывая варианты, и нахожу самый приемлемый в моем случае:
— Лучше, чем я рассчитывала.
— Расскажешь?
— Да особо нечего, меня Ивановна и в хвост, и в гриву, я еще кровь недавно сдавала, в обморок упала, мдааа, — все это звучит совсем не как достижение, но Миша не выражает разочарования или прочих вполне допустимых при таком раскладе эмоций.
— Но потом все пошло получше, да?
Опять словно читает мои мысли, и так всегда. От него хоть что-то скрыть абсолютно невозможно.
Ощущаю, как по щекам разливается огонь, и мы как раз заходим в кафешку и падаем за столик.
— Яна, ты покраснела, жду подробностей, — брат, предупреждая меня невербально о чем-то, начинает разминать пальцы рук, похрустывая пальцами, и вот тут я взрываюсь.
— Я сколько раз тебе говорила? Не хрустеть пальцами! Повреждаешь суставы, расшатываешь хрящи. Так бы и влепила затрещину, — бью ладошкой по рукам, но Миша продолжает на меня спокойно смотреть, обхватывая мою ладошку своими граблями.
— Жду подробностей, мое грозовое облачко, — теперь он смеется, а я замираю, потому что Облачко приобретает совсем другой характер, и в голове сразу иные ассоциации плывут, тело еще мягко вибрирует, совсем как когда я нахожусь в поле зрения Исаева.
— Задание мне дали. Теперь у меня есть свой больной, я была донором для него, вот и веду, — говорю заплетающимся языком, аж мутить начинает. Почему так волнуюсь? Это же Миша. Да, Миша, который резко против всех моих ухажеров, коих толком еще и не было.
Брат кивает, но в моих реакция явно читает что-то не очень радостное для себя.
— Мужик, — говорит это так, словно «мужик» неизлечимая болезнь.
— О боже, Миша. Это молодой парень. Спецназовец, его привезли после ранения, полученного на задании.