Дочь огня
Шрифт:
— О, нет, нет! — прервал его Хайдаркул. — Я прошу вас, не передавайте меня в руки эмира! Закон белого царя справедлив, а закон эмира жесток и неправеден.
— Конечно, — протянул следователь, — если бы твое дело было подсудно нашему суду, он, может быть, и вынес бы тебе милостивый приговор. Но что делать? — Он развел руками. — Эмир требует передать тебя в руки его властей.
— Но ведь я — подданный белого царя. Он не должен отдавать своих подданных в чужие руки. — В простоте души Хайдаркул еще верил, что может убедить следователя. Но тому надоел этот разговор, да к тому же он все равно ничего не мог изменить.
— Ты что же? Убил человека, совершил преступление и думаешь, что теперь государь император должен тебя защищать?
Нет, пусть тебя судит эмирский суд!
Хайдаркул дрожащим от страха голосом молил не отдавать его в руки тиранов. Но следователь уже не слушал его, он долго писал, а потом велел Хайдаркулу расписаться. Ничего не понимая, бедняга расписался, и жандармы отвели его обратно в камеру.
Через некоторое время Хайдаркула снова вызвали. На этот раз охранник привел его в маленькую комнатку, где его ждала соседка, немолодая русская женщина, сын которой работал вместе с ним в депо. Хайдаркул был тронут до слез. Меньше года жил он по соседству с этой женщиной, и не родня она ему, и даже веры другой, а вот не забыла, пришла к нему в тюрьму, принесла хлеба, отварную картошку, бутылку молока…
— А ты не огорчайся, милый человек, — говорила она по-бабьи жалостливо, — не бросят тебя товарищи в беде. Вчерась собирались в депо. Чего-то там толковали. Бог даст — еще и освободят.
Хайдаркул стал расспрашивать ее о своих товарищах.
— Все живы-здоровы. Хотели сами прийти к тебе, да дела задержали. Придут завтра и все расскажут. Ну, бывай здоров, не тужи.
Женщина попрощалась, вытерла глаза платком и вышла.
Вроде ничего особенного она ему не сказала, но он запомнил на всю жизнь, как она сидела пригорюнившись, с каким участием смотрела на него, с лаской, как родная мать, и в который раз Хайдаркул подумал: неправду говорили муллы, что иноверец не может быть другом мусульманина. Нет, не вера разделяет людей…
В эту ночь Хайдаркул долго не мог заснуть. С улицы слышались паровозные гудки, пение пьяных гуляк, откуда-то, кажется, из соседней камеры, доносился женский плач. Рядом храпел Степан, кто-то разговаривал во сне, кто-то скрежетал зубами Под полом возились и пищали мыши. Сон не шел…
Хайдаркул с детства привык к побоям. Его били, привязывая к дереву, били, не привязывая. Он голодал, страдал от холода, но никогда не думал, что попадет в тюрьму. Проходя мимо тюрьмы, он видел закованных в цепи арестантов с желтыми, осунувшимися лицами, сидели они на солнышке у ворот тюрьмы и вязали сети, мешки, шнурки для подвязывания штанов… Как-то Хайдаркул купил у одного из них мешок и спросил, всем ли арестантам разрешается выходить на улицу. «Нет, — ответил тот, — большинство долгие годы сидят в вонючей яме, не видя солнечного света». И вот он сам попал в тюрьму, он сам лишен солнечного света, и не верится, что будет жизнь другая — без камеры, без этих нар, без параши…
Но все равно — он ничуть не жалеет, что убил Гани-джаы-бая, иначе он поступить не мог. Теперь, наверное, его сошлют на каторгу или передадут в руки бухарским властям и повесят. Еще недавно ему все было безразлично.
Он отомстил — и это главное. Но теперь он уже не был одинок в своей мести. У него есть друзья. Они помнят о нем, не отвернулись, не забыли. И снова хочется жить…
А что с Фирузой? Почему она не дает о себе знать? Неужели и ее обвинили в убийстве Гани-джан-бая? Ведь он специально притащил суфи из квартальной мечети к трупу бая и сказал, что это он, Хайдаркул, убил его. Суфи дрожал от страха, смешно лепетал, что Хайдаркул поступил правильно, что он сделал доброе дело. Потом Хайдаркул связал его и велел лежать тихо до утра, до восхода солнца. А когда люди соберутся и развяжут, пусть тогда рассказывает все как было. И тени не должно упасть на Фирузу и Асо. О, как хотелось бы ему увидеть их счастливыми! Но, наверное, никогда он уже их не увидит… если его передадут в руки миршаба Бухары. Его живым разорвут на куски…
Только под утро Хайдаркул задремал, но кошмары преследовали его, и он проснулся измученный и разбитый. «Теперь только бог может меня спасти, больше никто», — думал он.
Вечером его вызвали. Хайдаркул ждал, что его снова поведут к следователю, но оказалось, что к нему пришли друзья: Смирнов, Умар-джан и Амон.
Они рассказали, что рабочие депо отправили самаркандскому губернатору и политическому агентству в Новой Бухаре прошение: Хайдаркула как русского подданного не отдавать бухарским палачам. Если там не помогут, рабочие будут жаловаться в Ташкент и Петербург. Их поддержали почти все конторские служащие и сам начальник депо. А старший бухгалтер Евгений Иванович Попков прямо заявил:
— Раз Хайдаркул подданный русского царя, его может судить только русский суд, а бухарским властям нечего сюда и соваться. Мы обязаны показать сартам и другим народам, которые ищут у нас защиты, что русское государство всемогуще и не дает своих подданных в обиду; генерал-губернатор обязан в это дело вмешаться.
— Вот почему твое дело до сих пор не передали бухарскому казию, объяснил Умар-джан. — Они ждут распоряжений из Самарканда. А мы пока собрали деньги, чтоб нанять адвоката.
Хайдаркула растрогала доброта друзей. В камере он разделил между арестантами лепешки, плов, урюк, которые ему принесли.
Медленно потянулись дни. Наконец его снова вызвали к следователю. Тот сообщил, что из Самарканда прибыл суд присяжных, который будет рассматривать его дело.
А через несколько дней Хайдаркула судили. Из Бухары на суд прибыл сам миршаб. Он требовал, чтобы Хайдаркула повесили. Русский защитник до слез растрогал публику, рассказывая о горькой судьбе Хайдаркула, о жестокости и распутстве бая.
Потом судья громко читал приговор. Его темные глаза в золотых очках изредка отрывались от бумаги, которую он читал, и торжественно смотрели в зал.
Хайдаркул спокойно слушал приговор, но, когда судья сказал: «Суд приговаривает… сослать в Сибирь на каторгу на десять лет», — Хайдаркул похолодел. Он пытался сосчитать, сколько же ему будет лет, когда он вернется, и не мог… В зале, где были его друзья, поднялся крик, шум. Хайдаркул не различал голосов. Десять лет, десять лет каторги… Почти вся жизнь. За что? Разве бай не убил его жену, его единственную дочь? Может быть, они просто ошиблись? Ведь еще час назад присяжные казались ему добрыми, они снисходительно улыбались, слушая защитника, а сейчас он видел только их удаляющиеся спины. Будто комок застрял у него в горле, и он не мог позвать их, объяснить им все. Он все еще не верил, что судьи белого царя могут быть так жестоки.
Потом подошел жандарм и надел на него железные наручники. По улице Хайдаркула вели под конвоем. В толпе кто-то громко плакал и причитал над ним, как над покойником.
После суда его посадили в одиночку. Четыре стены. Маленькое отверстие на потолке. Куча соломы в углу… Для человека, который, подобно Хайдаркулу, сгоял на пороге новой, неведомой и страшной жизни, нельзя было придумать худшей пытки. Теперь ничего не отвлекало Хайдаркула от мрачных мыслей. Прошлое сливалось с будущим. То он снова видел перед собой жену и дочь, то старался представить себе Сибирь, страшную каторгу, лютые морозы, вьюги, вой голодных волков, непосильный каторжный труд. Временами он с горечью думал: лучше было один раз умереть на эмирской виселице, чем умирать каждый день десять лет подряд.