Догоняя Птицу
Шрифт:
Кстати, о тайнах: тайны, конечно, преследовали. Но делали они это тоже очень и очень избирательно.
Так например, однажды, и уже довольно давно - неизвестно, в какой день и при каких обстоятельствах - опустел Лотин кошелек: из него выгребли подчистую все деньги, которые она скопила на отпуск и привезла с собой из Москвы. Вместо приличной, по Лотиному разумению, суммы, в кошельке скромно ютился один-единственный мятый бумажный рубль. Но этот рубль, оставленный ей кем-то на черный день - рубль тертый и тисканный, словно его долго теснили и мяли в потном кулачишке, прежде чем окончательно с ним расстаться - не взбесил, а тронул ее. Некто, сжалившись, оставил ей крошку на черный день. Человек с рублем имеет несравненно больше
Но кое-какая тайна Лоту все-таки угнетала. Кое-что она носила в себе так долго, что оно, по сути не изменившись, обрастало воображаемыми подробностями, которые были ярче и отчетливее настоящих.
И вот как-то раз она не выдержала.
Это было в один из их с Птицей вечеров. В такие вечера, которые Лота по себя называла "нашими", они наконец-то оставались вдвоем, т.е. одни. Совсем одни. Без компании.
Можно даже сказать, это был семейный вечер. Лота читала, пристроившись с таким расчетом, чтобы кружок света падал на страницу книги. Птица сперва сидел на матрасе, что-то обдумывая и записывая в блокнот, потом встал и прикрыл дверь и даже запер ее на щеколду. И мир мгновенно сжался до размеров крошечной комнаты, переставая существовать за ее пределами.
Лупоглазая ночь таращилась в окошко зверем лесным: без интереса, без симпатии, но и без дурного умысла.
Присутствие Птицы чудесным образом отрезвляло мир, проясняя его и упрощая. Воск на тарелке делался просто расплывшейся свечкой. Ведьмина лестница - игрушечными бусами. Откуп на перекрестке - рассыпавшейся из карманов мелочью, в которой добавились размокшие леденцы.
Так бывало всегда, когда они с Птицей оставались вдвоем.
И вот, Птица опять завел свою песню. Его угнетала мысль о том, что он впустую теряет время. Работать на благо общества - вот в чем было его стремление и предназначение. Это он знал наверняка и знал всегда. Главное - найти подходящих людей. Он готов был обитать на дне, вращаться среди отбросов. Готов был воодушевлять и вдохновлять эти отбросы, социализировать, учить самоорганизовываться, выстраиваясь в новое гражданское общество. Отбросы - это ведь не так уж плохо. Это во всех отношениях удобный и интересный для эксперимента и жизненного опыта материал. Птица признался, что сам толком пока не знает, чем и как ему предстоит заниматься, и где было бы лучше и безупречнее себя проявить. Но пока что он был один. Абсолютно один. Дело в том, что серьезные люди не воспринимали патлатого юношу в штормовке и солдатских сапогах как ответственное лицо, которому можно доверить серьезное начинание и уж, тем более, благотворительную организацию и спонсорские деньги
Это был одним из привычных разговоров, против которых у Лоты существовало единственное средство - зажмурить глаза и заткнуть уши. Разумеется, то и другое фигурально.
Зато потом он вдруг без всякого перехода принялся рассказывать нечто такое, о чем ни разу не говорил прежде. Про родительскую квартиру в удаленном районе Питера, название которого тут же вылетело у Лоты из головы. Про судостроительный институт, куда он подался сразу после школы под давлением родителей. Про давление родителей. Тут уже Лота, конечно, не выдержала и включилась по-полной.
– А как же твои мама и папа?
– спросила она.
– Неужели они не ждут тебя?
– Ждут, - простодушно и светло ответствовал Птица, так что сразу стало очевидно, что не дождутся.
– А ты?
– Я давно уже сделал для себя выбор: их путь мне не подходит. Я выбираю другой, свой собственный. Я еще пока не знаю, что это за путь. Но он в любом случае пролегает очень далеко от их муравьиных тропок.
– Человек может идти своим путем, но разве это мешает иногда навещать близких?
– Еще как мешает! Каждая такая встреча - к счастью, теперь уже это все в прошлом - сплошное взаимное надувательство. Их бесит мой внешний вид, мой образ жизни. Да вообще все! А я категорически не приемлю их вид и их образ жизни. И прежде всего - монструозный социум, который все это генерирует, да так, что люди охотно хавают его отрыжку. Придумывают себе все новые и новые потребности и при этом вполне довольны собой.
– Но ведь это твоя семья, - пискнула Лота едва слышно.
– Семья - это институт подавления, - отрапортовал Птица, гася ее нетерпеливый порыв готовой формулой.
– Так было, во всяком случае, до недавнего времени. А нового пока не изобрели.
– Не изобрели - не значит, что невозможно изобрести.
– Конечно, не значит, - ответил Птица неожиданно тепло и нежно.
Тут уж Лота совсем растаяла. Дело в том, что она старалась не задавать лишних вопросов. Повсюду в Птицыной душе произрастала такая сложность, что, задавая глупые вопросы, она рисковала заплутать в дремучих зарослях и уже не найти дороги назад. Но его случайные откровения - или проблески откровений, намеки на них - которые она столько дней старательнейшим образом собирала по крупице, словно приоткрывали некую тщательно спрятанную сущность Птицы, тоскующую по уюту и домашнему очагу. А это означало, что у Лоты есть надежда!
Пока они с Птицей сидели - или лежали - вдвоем, запершись в комнате, где-то за стеной, за тоненькой перегородкой басили, бубнили, хохотали, перебрасывались в картишки, переговаривались и переругивались их ребята. Тренькали на гитаре и пели что-нибудь заунывное или, наоборот, забавное, приводящее на память веселые воспоминания. Заваривали и гоняли травяные чаи. Заедали их пряниками и лежалыми баранками с просроченным вкусом, а чаще просто хлебом, скатанным в сероватые шарики.
Но голоса ребят, их смех, блямканье их гитары, доносились издалека - из гораздо более далекого, во всяком случае, далека, чем всего-навсего соседняя комната. Их слова не касались Лоты и не задевали ее, их песни ее не трогали: так было всякий раз, когда они с Птицей оставались одни.
Ночь тихонько постукивала в стекло с наружной стороны окна, барабанила мотыльками, просилась внутрь. Потом хлопнула посильнее - звякнуло стекло, кто-то неведомый и невидимый с раздраженным жужжанием отлетел прочь. Но тут же на смену ему прилетел ветер, и стекло напряглось, ойкнуло чуть слышно, сдерживая напор.
И тут Лота почувствовала: пора.
– Слушай, давно хотела тебя спросить...
– сказала она Птице, и голос ее дрогнул, а сердце на секунду похолодело и еще потом несколько секунд приходило в себя: чудилось Лоте, что она собирается выболтать страшную тайну, которую доверили ей лично. Она заметила, что Птица насторожился.
– Этот тайник под крышей... Кто его сделал?
– Какой тайник?
Тут только Лота сообразила, что ведь он ничего до сих пор не знает ни про чердак, ни про тайник. И, прежде чем задавать вопросы, она должна была бы ему рассказать, как обстоят дела между потолком и крышей.
– Гм, - гмыкнул Птица, выслушав.
– А чего особенного? Это, конечно же, Дима. Ай, кусает кто-то!
– он поморщился и провел рукой по шее.
– Надо же, комар полетел... Только этого не хватало! Комары...
– Думаешь, Дима?
– перебила Лота, удерживая разговор в прежнем русле.
– Но зачем Диме тайник?