Догоняя Птицу
Шрифт:
Рядом с кооперативным магазином располагалось кафе, в котором продавалось разбодяженное пиво и арахис в стеклянных вазочках. Кафе было дешевым, и, пока не кончились деньги, Муха с Рябиной туда заходили, и официантка приносила им на подносе пиво в пузатых кружках и арахис.
Напротив кафе, на клумбе, окруженной по периметру бетонным кантиком и усыпанной размокшими и утратившими товарный вид окурками, жвачками, пивными пробками - росла старая черешня. Она совсем не походила на свою родную сестру - вишню. Это было высокое, серьезное и мрачное дерево. Корявые ветки черешни были усыпаны неспелыми ягодами, и Рябина мечтала дожить до той поры, когда они наконец нальются цветом и сладостью. Но дни проходили, тошнота по-прежнему мучила ее по утрам, деньги кончались, а мысли Рябины все чаще и настойчивее устремлялись вон из Симеиза. Впереди снова маячила
Ей вдруг захотелось рассказать про все это парню, но она удержала себя: зачем тратить столько слов на постороннего человека?
– Вас как зовут?
– внезапно спросил парень.
– Рябина.
– А знаете, вам идет.
– Знаю. А вас?
– Михаил.
– Вам тоже идет. Я уже сейчас пойду, - засобиралась Рябина.
– Надо поискать Муху. Так зовут мою подругу. Схожу-ка на почту. Гляну, чего она там копается.
Возле их скамейки по асфальту расхаживали голуби. Рябина присмотрелась: они склевывали остатки рассыпанного арахиса.
– А давайте созвонимся, когда вы вернетесь в Харьков? Я тоже уезжаю завтра утром.
– Давайте, - ответила Рябина без особого воодушевления и присела на скамейку.
– Только я тебе, Миша, сразу хочу кое-что сказать. Можно?
– Конечно.
– Я еврейка, да. Как ты выражаешься, галактическая. И бабушка моя, если тебя это волнует, тоже еврейка. Но я, видишь ли, шлимазл. Страдаю дромоманией в тяжелой форме. Беременна неизвестно от кого. И, можно сказать, наркоманка.
Все это она произнесла с затаенным сладострастием. Словно нищий, обнажающий прилюдно свои язвы. Но парень был простоват и не расслышал в ее голосе этих специфических модуляций.
– Так что...
– она скроила разочарованную гримаску и щелкнула языком.
– Но это ведь лечится?
– опечалился парень.
– Поодиночке - да. А все разом - нет, не лечится. Ладно, Миш, я пошла. А вон и подруга моя идет. Живая и здоровая, ура. А то беременным нельзя волноваться! Всего тебе доброго.
– Погодите, - парень пошарил в карманах ветровки и вытащил ручку и записную книжку.
– Дадите мне ваш телефон? Я позвоню.
– Запросто. Пиши, - и она продиктовала цифры.
И он записал их в книжку. А потом они попрощались.
* * *
Воспоминание о забавном парне развеселило Рябину. Даже тошнота отступила. Она окончательно проснулась и была готова к новому дню. Ей надоело валяться на пенке. К тому же в спальнике становилось жарко. Она встала, надела платье, поверх накинула просторный мужской свитер: она спала в этом свитере в холодные ночи и согревалась по утрам, пока воздух еще не стал окончательно теплым, а сырость не высохла.
Зола в кострище давным-давно остыла. Одно бревно так и не успело прогореть - они с Мухой погасили его для безопасности. Они ложились засветло. Было рискованно жечь костер в темноте, когда пламя заметно издалека - с неба, с воды, из леса. Неизвестно, какой человек или зверь может заглянуть на огонек.
Слабый утренний ветер, дувший с моря, прошелся по листьям, пошуршал ими. Взметнул невесомую золу кострища. Баклажка была пуста: они поленились сходить за водой с вечера, но у Рябины оставалось немного в кружке.
Она подняла глаза: прямо перед ней расстилалось море. Увидев его, она моментально забыла и про костер, и про воду, и про опасности, которые подстерегали на каждом шагу - опасности как физические, так и метафизические. Море стояло громадное, отвесное. На горизонте кромка его была размыта, нежно сливаясь с небом: день обещал быть жарким. Море сияло, переливалось, словно кто-то нарочно покачивал его в руках. Оно притягивало. Рябина надела вьетнамки, перекинула через плечо мятое полотенце, не просохшее до конца после вечернего купания, и зашлепала по тропинке.
Море лежало рядом - метрах в ста от стоянки со спящей Мухой.
Это была крошечная бухта среди скал, безлюдная даже в разгар лета.
Рябина разделась догола, сложила вещи, спустилась к воде. Остывшая за ночь вода еще не прогрелась, но холод ее не пугал. Это Муха не любила и боялась моря - редко купалась, далеко не плавала. С отвращением всматривалась в воду, плещущую среди косматых валунов. В ее кипящие, подсвеченные солнцем омуты. А Рябина могла смотреть на воду сколько угодно, как другие смотрят в горящее пламя.
Она снова подумала про парня. Как раз в это время он, наверное, садится в поезд. А когда она, наплававшись, вернется к Мухе, будет проезжать Джанкой.
Берег в этих местах был отвесным. Глубина начиналась сразу, как только спустишься по крупным, плотно друг к другу притершимся валунам. А потом подводный мир распахивался, расступался, принимая в себя оттолкнувшуюся от последнего камня Рябину вместе с ее плывущими оранжевыми волосами. От перепада температур у Рябины на секунду перехватило дыхание, но она нырнула, проплыла под водой несколько метров и согрелась. Набежала волна, мягко толкнула вынырнувшую Рябину в грудь, плеснула в лицо. Рябина не успела отплыть далеко, а берег уже съежился, отступил, сделался маленьким. Зато море раздвинулось и поглотило ее. Вокруг было очень мало земли и очень много моря. Рябина опустила лицо в воду и открыла глаза. Она отлично видела под водой. Ей не нужны были ни маска, ни очки - эти инородные предметы только мешали, сдавливая голову и принося ощущение несвободы. Внизу, сквозь толщу прозрачной воды темнело дно, на котором покоились древние, как мамонты, камни, поросшие густой, но не страшной и мягкой на ощупь шерстью. В эту бурую гриву приятно было погружать пальцы. Кое-где среди колышащейся подводной травы виднелись желтые островки песка и белые поляны гальки, вымытой морем. Над песчано-галечными прогалинами плавали рыбки. Рыбки помельче проносились юркой косой стайкой. Другие - покрупнее, серые с пестринками - стояли неподвижно возле дна, вздрагивая от волн и Рябининой тени. И каждый раз Рябина отмечала, как все это аккуратно расставлено, разложено, распределено в пространстве - как в аквариуме, за которым ухаживает заботливый хозяин. Если морю доставался инородный предмет, оно его усердно обрабатывало, шлифовало, а потом встраивало в донный ландшафт. В нескольких метрах от берега глубина увеличивалась. Сквозь толщу воды виднелось галечное дно, усыпанное мерцающими солнечными бликами, и только кое-где темнели большие камни. Рябина напружнилась, сделала несколько широких взмахов руками, как заправский пловец. Легла на спину, приподняла голову: бухта вместе с гомоном цикад осталась далеко позади. С моря открывался вид на другие бухты - в одной из них зоркая Рябина приметила человека, лежавшего на сбившемся белом полотенце спиной к солнцу. Дальше зеленел и серебрился взбирающийся по склону лес, а за лесом на фоне густо-синего неба стояли, заволакиваясь беловатой дымкой зноя, горы. Рябина проплыла еще дальше, с наслаждением разгребая руками прохладную воду, потом снова опустила лицо в воду и посмотрела вниз. Дна не было. Внизу мягко и таинственно синела бездна, прорезанная лучами солнца. Внутри синевы, если всмотреться, угадывалась тьма. Как же это, задумалась Рябина. Вроде бы недалеко от берега, и вдруг - такая глубина. Она вспомнила, что на дне морей и океанов тоже имеется свой рельеф, что там свои вулканы и горы и даже бездонные впадины, и от этих мыслей ей стало жутко. Может, под ней сейчас тоже одна из таких впадин? Она будто бы заглядывала в замочную скважину, но за дверью было темно, и ей ничего не удавалось рассмотреть. Потом она вспомнила недавний сон, зеленоватое свечение сновидческого Львова, в которое она тоже всматривалась, но в глазах будто бы стоял туман после долгого купания. Вот почему, сообразила Рябина, люди боятся открывать в воде глаза: их пугает эта многослойно уходящая вниз синева с темным исподом, безымянная тайна, которая внезапно оказывается рядом. Эту тайну они носят внутри себя всю жизнь, не называя ее по имени и предпочитая с ней, по возможности, никогда не встречаться.
Глава двадцать шестая
Разоблачение одной тайны
Говоря по правде, случай с Хмурым не был для Лоты чем-то невероятно значимым. Чем-то выдающимся, чего она не могла в себе удержать, тяготилась день-деньской, вертелась в кошмарах ночью, когда каждая мимолетная тревога разбухает до размеров стресса. Нет: чем-то особенным грубая выходка Хмурого - или, скорее, попытка грубой выходки - для Лоты не была. Она Лоту не деморализовала, не заставляла мысли нарезать круги, то и дело возвращаясь к исходной точке, как, в отличие от нее, вели себя некоторые безобидные на первый взгляд тайны.