Догоняя Птицу
Шрифт:
Из Симеиза позвонят бабушке. Церемониться вряд ли станут: ваша внучка разбилась в горах, приезжайте в Севастополь, заберите тело. Или не позвонят. Некому звонить - ведь никто, даже Птица, не знает номер Лотиного телефона. Зато у лесников остался паспорт с пропиской, а в прописке - город Краснодорожный. Значит, отправят почтовое извещение. Но в Краснодорожном сейчас пусто - мать и отчим на даче до сентября. Милиция будет ходить по этажам, звонить во все двери, спрашивать соседей. Соседи будут осторожно выглядывать из-за дверей, стекленея от любопытства. Скорее всего, кто-нибудь из них вспомнит, что на самом деле Лота проживает в Москве, и извещение переадресуют. Что приедет первым - Лотино тело в ящике или извещение о смерти? Как оно выглядит, такое извещение?
Тело привезут на сортировочную, куда доставляют все грузы, и некоторое время оно будет валяться на складе. Пока разберутся с адресом, пока соседи вспомнят, что Лота в Москве. Рано или поздно ящик откроют и кого-нибудь попросят ее опознать. Например, бабушку с больным сердцем. Кто знает, что там привезли в заколоченном ящике. По накладной - мертвое тело, одна штука. Но никто не знает наверняка, что лежит внутри ящика на самом деле. Может, что-то совсем другое - героин или ранняя черешня.
* * *
Задул ветер. Лоту тошнило. Она сделалась плоской, всем телом врастая в стену. Рука, как испуганный краб, сбежала с камня, отползла в сторону и вцепилась в безымянный чахлый куст. Мощные корни этого спасительного куста глубоко пронзали каменную плоть, уходя в ее сердцевину, и он крепко ее держал. Но ладонь предательски потела, и она боялась, что куст из нее выскользнет. От поясницы к шее, от предплечий к пальцам полз ледяной зуд - озноб смертельной опасности.
Перед тем как смириться и вступить со смертью в окончательный сговор, предстоит пережить последнее, самое страшное и уже совершенно бесполезное - передвигать от куста к кусту чужие дрожащие руки, ползти вниз по стене, словно ящерица или муха.
Но у нее оставались только слабость и ледяной страх.
И вдруг все изменилось - сморщилось и потускнело, словно слайд в диапроекторе застрял и перегрелся от лампы. Невозможно бояться так долго, от этого устаешь, успела подумать Лота - и погрузилась в странное состояние: подобие сна наяву.
Вместо наступавших со всех сторон неба и гор перед ней возник город ее детства. Дом с зубной поликлиникой на первом этаже. Старый двор в ясенях, клумба в полыни и лопухах. Хлопнула за спиной дверь: Лота выходит из поликлиники на солнечную душистую волю. Звуки раннего лета падают на нее со всех сторон. Чиркают в небе стрижи. Где-то тонко всхлипнуло разбитое стекло. Солнечные зайчики скачут по ступенькам. У самого тротуара земля надломилась, вздыбилась, и через нее лезет радостный и чистый, как молочный зуб, шампиньон. Во рту у Лоты все еще лежит горькая зубная ватка, и, посасывая эту ватку, она медленно проходит через двор и садится на качели. Несколько минут назад иглы и крючья терзали ее рот, по языку елозили чужие резиновые пальцы, от слез щипало кожу. Она знала, что надо терпеть, что осталось совсем немного насыщенных болью, но очень ярких и важных минут. А потом она выйдет на улицу и сядет на качели. И вот все позади, Лота раскачивается все сильнее, откидывает назад голову и рассматривает двор вверх ногами. Прямо над ее головой проносятся ясени и белый зуб шампиньона, и юбка летит следом за ней, чуть отставая. Но что это? Радость куда-то подевалась. Радости нет и быть не может, она безнадежно отравлена - все вокруг заполняется предчувствием чего-то неизбежного, непоправимого. Лота по-прежнему летает на качелях вниз головой, но видит что-то совсем другое. Двор и дом сделались прозрачными, и сквозь них проступает спрятанный слой - синеватая даль, дремучие горы, покрытые лесом. Откуда взялось в ней это чужое воспоминание, это кукушиное яйцо? Такой картины она ни разу нигде не видела! Видение мучительно, невыносимо. Мир разлетелся в дребезги, словно зеркало, в которое угодил камень. Еще совсем недавно было все так просто. А теперь все зачеркнуто - во все стороны летят осколки. По-прежнему скрипят качели, вдоль по ногам бегут солнечные пятна, но ничего уже не может быть, как прежде - всю Лотину жизнь заслонили собой незнакомые горы и пронзительное, хищное небо. И, качаясь на качелях, она уже точно знает, что ни этого дня, ни этого пугающего видения не забудет никогда, что они отныне будут жить в ней своей зловещей отдельной жизнью: пройдет время, и она о них вспомнит или они сами напомнят о себе. Они в ней останутся - навсегда, и в один прекрасный день, самый главный в череде одинаковых дней, выйдут наружу и сольются с настоящими горами, камнями и облаками, неизбежность которых она отчетливо угадывала сквозь безобидный солнечный день, качаясь с запрокинутой головой на качелях своего детства.
Как у Фонды в "Easy Rider" - призрак пылающего мотоцикла...
Лота почувствовала вкус слова "навсегда", увидела его цвет, уловила запах.
И тогда на качелях, и сейчас на горе она видела и одновременно слышала звуки жизни. Исчезла разница между зрением и слухом. Между вкусом и осязанием. Между прошлым, настоящим и будущим. Между бытием и небытием.
Неизменной оставалась только она сама.
Она поняла, что "я" - это воспоминания, свет, цвет и запах - не пыли, не дождя и даже не все собой наполняющей весны, а запах звуков, настроения и времени. Она видела яркий, очень сложный узор, который можно передать мелодией. Она слышала мелодию, которая передается узором. Все существовало одновременно, одно перетекало в другое, и все было ею самой - навсегда.
Произошла какая-то важная перемена, но она не знала, что именно произошло и как назвать это открытие. Но это уже не имело значения. Это уже было не важно. Это был заключительный дар - последняя, на этот раз прощальная чья-то улыбка.
* * *
Господи, сказала Лота очень тихо. Очень быстро и очень тихо. И не сказала, даже не прошептала, но подумала, хотя ни разу в жизни не думала такими словами. Господи, помоги мне спуститься с этой горы. Чтобы никому не пришлось собирать по кускам мою голову, как разбитый арбуз. Чтобы Птицу не потащили в милицию разбираться, как было дело. И чтобы никто не видел мое съеденное червями лицо. Ведь это так просто.
Это была не молитва, состоящая из слов, которые подбирают, соединяют одно с другим, складывают в предложения, обращаясь к строго молчащей неизвестности.
У нее не было ни сил, ни времени составлять что-то из слов. Вместо слов возникали яркие картинки - разбитая голова на камнях, серый протокол в отделении милиции, притихший Птица, онемевшие от любопытства соседи, бабушкины дрожащие щеки. Лота все это увидела так же отчетливо, как деревья внизу и в небе облака, и поняла, что этого не может, не должно произойти. Пожалуйста, не должно. Если можно, не надо. Вот и все. Так легко: на выдохе. Пожалуйста, не надо...
* * *
– Эй, открывай глаза, - крикнул Птица издалека.
– Слезай, это же совсем просто!
– Это смерть, - тихо ответила Лота, прощаясь с ним навсегда.
– Конечно, смерть, - очень серьезно ответил Птица.
Припадая к стене, он с паучьей грацией подполз ближе и принялся отдирать Лоту от скалы, к которой она оказалась приклеенной намертво.
– Самая настоящая смерть... Только не физическая, а, как бы это сказать... ритуальная. Оболочка лопнет... Душа выберется на волю... А ты думала, все так просто? Нет, не просто. Умрет то, что раньше было тобой... А это мучительно... И страшно... Но на смену обязательно придет что-то новое.
Он переставлял Лотины кеды с камня на камень. Отцеплял и прицеплял обратно негнущиеся пальцы. Его пальцы были смелыми, проворными и уверенными. Они дружили с камнями и безымянными кустами. И с Лотиными дрожащими ледяными руками тоже дружили.
Теперь они упадут вместе, их заколотят в один ящик и отправят в Москву, думала Лота. Нет: в Москву Лоту, а его в Питер. Или его в Питер, а Лоту в Краснодорожный. Их похоронят отдельно. В разных могилах, на разных кладбищах, в разных городах.
Спуск занял около часа - целый час ледяного обморочного страха...