Догоняя Птицу
Шрифт:
– Почему, как ты думаешь?
– спросила женщина.
Она докурила и собиралась бросить окурок в заросли ежевики у края обрыва, но передумала и спрятала под камень.
– По всему, - небрежно ответил Кларк Гейбл.
Такому человеку хотелось верить, и женщина прислушалась.
– Это море - Черное море - мертво. В нем давно не осталось жизни: нет кислорода, один сероводород. И рыба не водится. Рыба вся давно подохла или ушла в Азов.
– Когда я была ребенком, - начала женщина, - Я жила у тетки в Феодосии. Дом стоял возле моря, но пляжа поблизости не было, была только пристань и дощатый пирс. Купались прямо с этого пирса. Разбегаешься, и - бултых! А еще я обожала ловить рыбу. У меня была крошечная удочка, донка. У тетки в огороде я копала червей, складывала, пересыпав землей, в консервную банку, потом насаживала на крючок и опускала в воду между досками пирса. Кое-где доски не примыкали вплотную, оставляя широкие щели. Я чувствовала кончиками пальцев, как рыба осторожно трогает наживку,
– Не страшно было снимать с крючка?
– спросил второй. Вопрос был необязателен, его можно было не задавать: женщина и сама как раз собиралась рассказать об этом, и он ее перебил, но ему хотелось получить хотя бы немного внимания этой красивой женщины, которую он знал с юности.
– Нет, страшно не было, - ответила она, глядя перед собой широко открытыми немигающими глазами, будто видя что-то, чего не видели другие.
– До того дня, когда вдруг стало страшно. Вся рыба, которая ловилась с нашего пирса на мою донку, - это были бычки. Или, как еще говорят, ротаны. Это мусорная рыба, которая у нас не считалась за добычу, и тетка отдавала их кошке. Каждый вечер теткина кошка поджидала меня у калитки - знала, что я несу ей ужин. Все эти бычки или ротаны были примерно одного размера - сантиметров десять в длину, не больше. На самом деле это были очень вкусные рыбки, если их почистить и поджарить с подсолнечным маслом. У них было нежное сладковатое мясо. Все про это знали, но их не принято было готовить и есть - люди ели других рыб, я не помню уже теперь, как они назывались. И вот однажды я поймала очень крупного бычка - или ротана: в несколько раз крупнее обычного. Наверное, это был долгожитель или какая-то другая разновидность. И я не смогла протащить его сквозь щель в досках - он был такой огромный, что не проходил. Я хотела снять его и выпустить в воду, но он глубоко заглотил крючок вместе с наживкой, раньше так никто не заглатывал... Интересно, что о рыбах тоже можно сказать "никто", как о людях... И вот я сидела с удочкой в руках, и мы с ним, с этим ротаном смотрели друг на друга. Я плакала, а он умирал. Я хотела чем-нибудь перерезать леску, но у меня с собой не было ничего острого. Потом он умер. Он был серый, с желтыми плавниками, с бурыми грязноватыми пятнами, сливавшимися в мелкий узор, с тусклой чешуей и плоской широкой мордой. Он был похож на огромного таракана. Раньше я не замечала, как безобразны ротаны. Протискивая его, уже мертвого, сквозь щель между досками, под которыми стояла неподвижная вода, и полосы света пронзали ее, делая желтой сверху и изумрудно-синей в глубине, я снова была соединена с ним леской, как пуповиной. Я чувствовала его тяжесть, чувствовала, как крючок разрывает внутренности, как трещит его рот... Это было ужасно. А вечером вместе со всем уловом я отдала его кошке. Но рыбачить с тех пор перестала. Хотя рыбу ем, - и она улыбнулась им обоим своей нежной, немного грустной улыбкой.
На старой Севастопольской трассе их подобрала старенькая "копейка". Ехали, звеня и бряцая, завывая на подъемах, воняя почти нестерпимо, проваливаясь в ямы. Она не привыкла к таким дорожным условиям, и ее укачало. Вечером, уже в городе они сидели в ресторане - поезд "Севастополь-Харьков" уходил в два ночи, и им, уже прилично измотанным, предстояло потратить время - довольно крупную купюру в несколько часов, которая в тот вечер совсем обесценилась. В ресторане они заказали осетрину и белое крымское вино. Рыбу с жареной картошкой ели Кларк Гейбл и Второй. Они обсуждали свою лабораторию в научно-исследовательском институте, где работали все трое и который вот-вот должен был закрыться, потому что денег не хватало ни на зарплату сотрудникам, ни на реактивы. Они разговаривали про работу и почти забыли про женщину по имени Татьяна. Самой большой мечтой Татьяны был грант на продолжение научной работы, и чтобы она вместе с дочерью уехала в Англию. Но думала она сейчас не об этом. Она попыталась представить, что чувствует рыба, вынутая из воды и оказавшаяся во враждебной стихии - захлебывается воздухом, как тонущий человек - водой?
– и ей пришло в голову, что рыба на воздухе умирает от тоски. В воде она привыкла отфильтровывать кислород крошечными порциями, и чрезмерное изобилие сбивает ее с толку, лишая жизни. Она вспомнила странного человека, которого встретила днем в горах, и почувствовала что-то, похожее на кислородное отравление, только это происходило не в легких, а в сердце. Ей захотелось плакать, в горле стоял плотный горький комок, ей стало бы легче, если бы она как следует, с чувством разрыдалась, но она стеснялась своих сотрудников, этих интеллигентных мужчин, споривших мягкими, ровными голосами.
Неожиданно она снова распустила волосы и прижала их к лицу, словно прячась от ветра.
– Что с тобой?
– спросил второй и обнял ее за плечи. Он тоже выпил и осмелел. На самом деле выпито было мало, к тому же легкое кислое вино на него почти не действовало, но сам процесс винопития с предполагаемым опьянением давал ему некоторую моральную свободу.
– Я же сказала: у меня болит голова, - неожиданно резко ответила Татьяна и поежилась.
– Так это уже давно было, - виновато и немного испуганно напомнил Второй.
– Что давно было?
– спросила Татьяна все тем же необъяснимо резким тоном.
– Голова. Ты ведь уже говорила, что у тебя болит голова. Тогда, в горах, - уточнил Второй.
– Теперь болит еще сильнее, - ответила Татьяна.
Возле соседнего столика официантка записывала заказ в блокнот, и Татьяна, машинально ответила в тон этой молоденькой вульгарной подавальщице.
К осетрине она едва притронулась и мелкими глотками пила вино из ледяного вспотевшего бокала. Это было легкое кислое вино, оставшееся с прошлого года. Татьяне оно не нравилось - с первого же глотка она уловила в нем привкус завтрашнего похмелья, но все равно выпила довольно много, и в поезде "Севастополь-Харьков" ее тошнило.
Глава Двадцать вторая
Христиания как возможность
Вечером все сидели у печки - все свои, никого лишнего. Туристы ели рыбу и пили вино в севастопольском ресторане. Лесники уехали в Балаклаву. Было тепло и темно, печка роняла на пол дрожащие огненные завитки. От ужина на столе оставалась грязная посуда и немного хлеба, который сосредоточенно пожирал хронически голодный Коматоз.
Они сидели у печки и разговаривали.
– Анархия - вот единственно правильный путь, - завел свою любимую песню Птица, развивая какую-то тему.
– Анархисты - это бандиты, - вмешался Леха.
– И какая у них свобода, скажи? Кто от кого свободен?
– Знаю, знаю, - снисходительно кивал Птица.
– Анархия, террор... Да у вас дремучие представления, пипл. Вы хоть знаете, что означает это слово?
– Неподчинение властям?
– брякнул Володя.
– При чем тут это? То есть, конечно, при чем, если обстоятельства так складываются. Но главное другое. Это, если хотите, система, паразитирующая на другой системе. Иными словами, совокупность систем. Основную систему современной цивилизации невозможно ни улучшить, ни исправить. Это губительно, и в истории имеется множество примеров. Людям слабо объединиться. Слишком разные представления о жизни, разные цели...
Он осекся и хмуро прикурил от тлеющей головешки.
– Давай про анархию свою дальше рассказывай, - сказал кто-то.
– Анархия не моя. Она не может быть моей или твоей или там его или еще чьей-то. Она только наша общая может быть, друзья. Моё - это жратва, бухло и работа с восьми до семи. Вот это всё мелкое - "мое". А такие понятия, как анархия, свобода, новое общество могут быть только общими. На самом-то деле я вам не про анархию пытаюсь толковать, а про общество. Это новое общество не может быть создано из переделанного старого, то есть глобального, потому что старые мехи новое вино не удержат. Глобальное общество мы оставляем в покое, пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Вмешиваться в его законы бессмысленно и бесполезно. Нет, друзья: наше новое общество мы гармонично впишем в старое, отживающее, пусть сосет из него потихоньку соки. Главное, нужно понять раз и навсегда, что мы - вот мы с вами, ребята, - я, она, ты, Коматоз, и вы, Индеец и Леха - можем нормально существовать только в нашем собственном небольшом социуме. Особенном социуме, построенном своими руками. Вот я и считаю, что анархия - это совокупность независимых сообществ, произрастающих на теле базового общества потребления.
– Ну ты загнул, - усмехнулся Коматоз.
– А где-то уже есть такое?
– с сомнением спросил Леха.
– Есть, конечно. Еще немного - и мир покачнется очень основательно, я имею в виду, мир потребления. Каждый примется за поиски экологического спасения, начнет объединяться в новые социальные структуры. Спокойной жизни нет и больше не будет, и не ждите ее. Традиционные формы социальной организации стремительно отмирают - семья, родственные связи. Все это только мешает свободе. Ошибка прежних революций была в том, что люди пытались перестроить базовое общество, и у них, конечно же, ничего не получалось. Это было принципиальное заблуждение, поэтому все революции рано или поздно захлебывались кровью, расстрелами, пытками и тюрьмами.
– Тюрьмами давились, а не захлебывались, - вставил Коматоз.
– Но старое возвращается, - продолжал Птица, не обращая на него внимания.
– Только становится еще опытнее, еще хитрее. Ловчее умеет уловить человека. Поэтому рассчитывать на массовость революции - самообман. Общество нужно строить небольшое, малочисленное. Один пример уже есть: Христиания, слышали?
Все переглянулись. Индеец оживился.
– Я слышал. От шведа одного, да. Там лучшая земля во всем Копенгагене, к тому же самая дорогая. Зелень, деревья, река. При этом - центр города. Но у них как-то все так само сложилась, Европа все-таки. Денег им кто-то вовремя подогнал. Власти дали разрешение, и с тех пор не трогают.