Догоняя Птицу
Шрифт:
Так и вышло - наверняка.
Сначала Муху било о гальку так, словно она действительно муха - жирная, из колбасного цеха или, скорее, с бойни, с волосатым брюшком и тупым рыльцем. Из осенних: тех, что валятся на спинку и с надсадным жужжанием колбасятся по полу в предсмертной агонии. А дальше уже ничего не казалось: только ужас, только судороги и ледяной пот.
Необозримая, звездная, роскошная летела августовская ночь, а мимо ночи на крыльях ужаса летела Муха.
И как всегда, когда тебя одолевает стихия, окончательно невыносимо становилось от мысли, что это еще не конец, что впереди ожидают новые мучения, еще страшней и непоправимей.
Преодолевая деревянистую непослушность мышц, Муха кое-как доползла до лагеря (все-таки она, к счастью, съела меньше семян, чем остальные), откупорила баклажку, прильнула высохшим ртом прямо к горлышку, к тепловатой воде,
Хорошенько проблевавшись и сообразив, в чем дело, Муха лихорадочно замоталась туда-сюда по берегу, призывая на помощь. Но кто в этом радении сатиров и нимф мог ей помочь? На нее не обратили внимания. Ее не слышали.
– Эй, как тебя?
– завопила Муха в темноту чужим хриплым голосом.
– Тебя ведь Сережа? Вернись, Сережа!
Ей казалось по-детски невероятным, невозможным, что прямо здесь, у нее на глазах - вот так запросто - красивый и сексуальный Сережа, который не собирался умирать, уходит насовсем в черную воду, посеребренную луной.
...Ближе к утру вода из черной превратилась в лиловую, луна укатилась с небес и унесла с собой свои фантасмагории, свой фальшивый блеск. Потом море сделалось похожим на вишневый кисель, и только изнанка крошечных розоватых волночек оставалась как раньше - черной, но и она высветлилась до голубизны. А Муху все носило по берегу. На всякий случай она проползла весь пляж из конца в конец, потому что вдруг Сережа кое-как выплыл и теперь сидит у воды, обхватив руками колени? Сидит и дрожит, но главное - это дрожь жизни, а не судороги смерти. Или маленькие нестрашные волны вынесли его, вытолкнули из себя - зачем им тот, кто совсем-совсем не желает умирать? Потому что умереть невозможно. Вот так - между прочим - невозможно! Спокойной теплой безветренной ночью. В спокойном и теплом море - в трех метрах от берега.
Ранним утром вдоль моря трусцой пробегали двое мужчин - не то хлыщеватые молодцы, не то молодцеватые хлыщи. Возраст было не определить, потому что от датуры Муха немного ослепла. Остановились, посмотрели. Такие интересуются девушками: за тем и приехали. Шалавами тоже не брезговали: за вино или за портвейн, за ужин в забегаловке для отдыхающих. Но эта показалась совсем уж зачуханной: пьяная, грязная, вся какая-то потасканная и побитая, с посиневшей мордой - она бродила возле берега по щиколотку в воде и что-то бормотала бухим голосом.
– Во как. Прямо с утра, - усмехнулся один.
– С вечера. Эта с вечера, - поправил другой.
– Пожалуйста, - прошептала Муха, протягивая к ним руки.
– Вызовите скорую и ментов!
Было слышно, что язык с трудом ворочается у нее во рту. А глаза были абсолютно и непоправимо безумны.
Зачем им такая девушка?
Один из мужчин выгнул брови растерянным домиком и пожал плечами, а потом, когда она на секунду отвернулась, что-то, как и прежде, высматривая в волнах, скосил глаза на товарища и постучал пальцем у виска.
И они побежали дальше своей степенной трусцой, о чем-то тихо разговаривая.
"А может, мне тоже туда?
– затравленно соображала Муха, глядя в лилово-сизые, такие на вид нестрашные и гостеприимные волны.
– Раз - и все оборвется".
Она посмотрела на свои ноги. Белые ноги стояли на светлом галечном дне. Вода зрительно их увеличивала, как линза, и слегка преломляла контуры - они получились крупные, распухшие, как у мертвеца, и словно бы сами по себе, отдельно от Мухи. Рядом с ногами плавали маленькие юркие рыбки, беззвучно тыкаясь в кожу носами - сверху Муха видела только их спинки. Рыбки не боялись распухших сломанных неживых ног. Но Мухе стало страшно.
Не хочется, но придется, думала она, выползая на берег по зыбкой, разъезжающейся под ногами гальке. Все-таки надо дальше жить.
* * *
Не вспоминать ту давнюю ночь было трудно, как невозможно не трогать языком лунку, оставшуюся в десне на месте удаленного зуба. Хотя Муха с удовольствием избавилась бы от этой памяти, не дающей покоя несправедливым и неоправданным чувством вины - ведь не она же придумала лущить дурман и не она отправила Серегу ловить луну, а значит, не она и виновата. Муха удивлялась, как память способна все это вместить, выдержать и нисколечки не свихнуться. Теперь, ровно через год ей казалось, что все в ее жизни пошло не так именно с той ночи. А ведь она дала себе слово, что больше никогда, никогда ноги ее не будет на этом побережье! И вот - то же море, и то же нежное и одновременно хищное небо. Солнце роняет желтые брызги ей на лицо сквозь качающиеся ветки. Тот же рюкзак под головой - она подкладывала его ночью вместо подушки. Очень простой зеленый походный рюкзак, с которым студенткой в составе биологической экспедиции ездила на Алтай еще Мухина мама. И спальник - грязный, с нехорошими пятнами и прожженостями - ей все меньше хотелось в него залезать, укладываясь на ночь. Муха посмотрела на Рябину - та спала на "пенке" под спальником, укрытая волосами, как лиса хвостом. Облупившийся от солнца и соли нос, мочка уха с пятью серьгами, тоненькие грязноватые пальчики смешно придерживают во сне край спальника. Рябине было абсолютно нормально спать вот так по-дикому на диком берегу, ожидая бог знает каких приключений и перемен. У Рябины была круглая рябая физиономия, наглые синие глаза с рыжими ресницами; с толстых губищ не сходила улыбка. А сколько в ней было энергии, сколько напора, нахрапа! В другое время Муха охотно назвала бы этот нахрап оптимизмом, но только не сейчас. Ведь она-то, Муха, не такая. Она-то, Муха, принцесса! Тонкая, прямая, легкая, как Артемида. Но хрупкая, очень хрупкая...
Муха никогда не задумывалась о том, что Рябина старше. Чуть раньше ожидаемого поплыли черты. Сквозь усталую, слегка потертую юность смутно, но отчетливо проступало лицо бойкой тетки с непростой судьбой. Как было бы здорово, будь человеческое лицо слеплено из чего-то податливого, вроде глины - подправить там, подмазать тут. Может, додумаются когда-нибудь ученые. Потому что все то же самое - Муха была уверена - происходило или произойдет и с ней тоже, и очень скоро. Для этого можно даже не смотреться в зеркало. Да и не было зеркала. Его отняли вместе с вещами, когда громили лагерь на берегу, а потом, скорее всего, выбросили или разбили. Уцелели только рюкзак и спальник: из рюкзака вытряхнули вещи, но не сожгли, а спальник ей удалось выхватить из пожара. Она много дней не видела своего отражения в зеркале. И боялась, что ничего хорошего не увидит. Лицо постаревшего ребенка, который так и не сумел стать взрослым. Бывает же так, что человек не попадает в собственную молодость, что после юности сразу наступает матерая зрелость, а за ней - старость.
"Все: сегодня последний день, - твердо решила Муха.
– Или пусть завтра. Если до завтра я его не найду, значит уже тогда точно все".
По утрам она чувствовала решимость, которая к полудню, когда воздух как следует прогревался, всякий раз куда-то исчезала.
Но сегодня ей показалось, что решимости было чуть больше.
А раз так, ее личной силы хватит для того, чтобы что-то изменить.
<