Догоняя Птицу
Шрифт:
– Власти не трогают? Да кто тебе такою ерунду сказал? Никто ничего им не давал, - горячо возразил Птица.
– Там у них была война, настоящая гражданская война, с полным набором - камни, арматура, коктейли Молотова, подожженные автомобили. Кто только не стремился туда к ним влезть - героинщики, саботажники, торгаши, предатели. Потому что граждане Христиании были неравнодушны - ни к себе, ни друг к другу, ни к Дании. Ни ко всему божьему миру. Они и есть - настоящие цивилизованные люди, и понимают, какое это сокровище - жизнь, как много человек может за свою жизнь сделать. И как надо беречь и защищать то, что имеешь. Они свою свободу задарма не получили, а вырвали у государства. Никто их не поддерживал. Ни в Дании, ни у соседей. Наоборот: их ненавидят. Обыватели боятся их, как чумы.
– Круто, - кивнул Коматоз.
– Значит, нам надо тоже туда подудониваться.
– А как же родина? Родина-мать - слыхал про такое?
– спросил Леха, выразительно мрачнея.
– Родина-мать - это у нас раньше была, - отозвался Индеец.
– А теперь у нас родина-дочь. Что выросло - то выросло: какие мы - такая и она. И нечего удивляться, что она бухает, бахается наркотой и ночует в вагончике со стройбатовцами. Не, на фиг такую родину, пора валить в Данию.
– А вот этого не надо, - твердо сказал Птица.
– Во-первых, нас там никто не ждет. Они не принимают людей со стороны. Коммуна перенаселена. Во-вторых, мы должны сами строить свое собственное общество - здесь, на этой земле. У нас что, места мало? Или людей не хватает? Ты на себя посмотри, - неожиданно напустился он на Володю.
– Сидишь, не делаешь ни хрена. Ты же лес валить можешь, деревья, дубы - собственными вот этими вот ручищами! А ты?
– он кивнул на Индейца.
– Тебе лет сколько? Двадцать пять? Тридцать? Или больше? В любом случае много, согласись, братан. Силищи-то сколько в тебе!И что ты в своей жизни сделал? Ты для людей хоть раз постарался?
– Тебе что за дело, - огрызнулся Индеец.
– Отвали от меня. Можно подумать, ты сам кому-то помог. Только воду баламутишь. А про себя я сразу честно всем все сказал: мне в лом.
– Вот!
– вскочил Птица.
– Вот он, ответ. Тебе в лом. Нам всем в лом. И не только страну поднимать, обживать с нуля - вам вообще все в лом. Только примазаться, только на готовые харчи. А виноваты у вас во всем Горбачев и Ельцин. Вы сдохнете, сгниете в говне, в луже утонете. Из таких как вы и сделан наш народ. С этого все начинается: в лом. И этим кончается. А пусти вас в Христианию - вы и там ничего делать не будете. А там между прочим люди на жопах, как вы тут, не сидят. У них Христиания теперь, после всех боев, после сражений, после Молотова - главная достопримечательность. Большинство туристов первым делом направляются туда. Ну и деньги, естественно, несут тамошним людям. Те, кто все это видел, говорят - сильнейшее впечатление! Чудо! И все сами, своими руками. Насильно никого не держат: хочется больше комфорта, лучших условий - окей, уходите. Мирно живут, мирно сосуществуют, цивилизованно. Это и есть настоящая свобода. А у нас один ответ: круто, но в лом...
Индеец придвинулся к печке, отворил дверцу и подбросил в огонь дрова. На мгновение лица сидящих осветились глубоким багровым пламенем. Все молчали, всем почему-то было неловко.
– А чего бы вот ты лично хотел?
– снова обратился Птица к Индейцу.
– А ничего бы не хотел. Жить спокойно, никого не трогать, ничего не делать. Как птица в лесу, как растение...
– Как зверь, - подсказал Коматоз.
– Нет, не как зверь. Свою территорию я не собираюсь охранять. А зверь охраняет. А я лучше вообще уйду. Конфликтов я совсем не хочу. К тому же в Христиании вашей тоже полно минусов. Народу полно, места мало. А где природа? Птицы, лес? Я этого как раз ищу.
– А кто тебе мешает организовать то же самое, но на природе?
– спросил Птица.
Он припер Индейца к стене, желая услышать один-единственный правильный ответ.
Индеец задумался.
– Не, сложно это все. Заморачиваться - а на фига? Построишься ты, развернешься. А придет местная администрация - и повинтят тебя. Придут бандиты - и пизды тебе вломят. Приедет трактор - и перекопает твою делянку. И что тогда делать будешь?
– Вот про это я и говорю!
– Птица заходил по комнате, но взял себя в руки и снова уселся.
– Сопливым, слюнявым, аморфным в этом деле быть никак нельзя. Без Молотова не обойтись.
– А я хочу быть аморфным, - пожал плечами Индеец.
– И имею на это право. Это моя жизнь.
Лоте показалось, что он просто-напросто во что бы то ни стало решил перечить Птице, и никаких особенных убеждений на этот счет у него не было.
Дальше она не слушала. Все принялись спорить, перебивая друг друга, а в такие моменты она выпадала из разговора. Плавал сигаретный дым, потрескивали дрова. Леха и Индеец ожесточенно спорили с Птицей, а Володя и Коматоз молчали, слушали и принимали по очереди то одну сторону, то другую. Анархия им в принципе нравилась. И против строительства общества-паразита они не возражали. А Лехе с Индейцем, наоборот, все это категорически не нравилась.
– И кстати, - внезапно добавил Птица.
– Я бы ни за что не заселил свой город-государство такими никчемными распиздяями, как вы.
Он произнес это так тихо, что никто, как Лоте показалось, его не услышал. "А может, мне все это просто почудилось?" - подумала она, через секунду придя в себя.
Ей не верилось, что она в самом деле могла слышать от Птицы такие слова.
А вскоре забылись и они.
Глава Двадцать третья
Гита. Блошиный рынок
В выходные Гита навещала Уделку, знаменитый блошиный рынок Питера.
Ни цацок, ни соблазнов мира не нужно было Гите. Ни перлов, ни виссона. Ни цивильных прикидов. Ни злата-серебра. Нет: серебро она любила, носила, принимала в дар и приобретала самостоятельно. Но не алкала душевно: просто спокойно предпочитала золоту, вот и все. В общем, ничего такого не нужно было Гите - ничего из того, что ценило большинство, повелевающее светилами, пускающее реки вспять или просто крепко стоящее на ногах. Гитина алчность оживала исключительно на блошиных рынках, где не требовалось ни больших, но даже и средних денег. Ни тех денег, которые одному потребны на ремонт квартиры, а другому - на ужин в ресторане. Ничего такого на Уделке не требовалось. Кое-кто кропотливо отсчитывал наличность, прежде чем отдаться неистовству своих желаний, но в итоге на все про все ему вполне хватало пятерки, а то и трешника. Или же и вовсе горстки мелочи, праздно звенящей в кармане.
В магазинах вещи спесивы. Они выразительно молчат, с гримаской пятнадцатилетних пигалиц на вечеринке. Они насмехаются. Они знают, что у того, кто с вожделением на них смотрит, наверняка не достанет денег, чтобы их купить. А кофточка у покупательницы вышла из моды еще до перестройки. И обувь стоптана в хлам. Стоя на полке, они (например, туфли) поглядывают сверху вниз, превращаясь в недостижимую чью-то мечту. Но не унижает ли себя человек, гордый царь природы, вожделея к туфелькам? Поглаживая робким пальчиком их вызывающий лак, тыкая ногтем в каблучок?
На блошином рынке все по-другому. Здесь царь природы победил вещь. Поставил ее на место. На асфальте, на газетке - вот где ей место! И еще пусть скажет спасибо, что не на помойке. Над нею небо висит вылинявшим холстом. Где-то плещется о гранитный берег Нева. Зимний дворец сверкает вымытыми окнами. Солнце сочится сквозь набежавшее облако. Вот кому к лицу спесь - природе, архитектуре, а вовсе не туфлям, даже если они - лодочки. И не рубашке - даже если она от Армани. (Армани, кстати, паленый, но стоит ли опускаться до разоблачений? Оказался на блошином рынке - рубль тебе красная цена, будь ты хоть трижды всамделишный). Лодочки поглядывают снизу вверх - они боятся, они притихли. И вареная джинсовка помалкивает, умастившись на той же газетке. И упомянутое Армани. Как и чашка с надписью "Олимпиада-80". И перепуганная стайка стеклянных бокалов.