Догоняя Птицу
Шрифт:
– Лампочки, лампочки из Зимнего! Собственноручно выкручивал!
– Расчески, ножницы... Помада губная, бэушная.
– Женщина, вам плохо?
– Да, что-то нехорошо стало. Наверное, солнце печет.
– Да не такое уж и солнце! Давайте отойдем на всякий случай в сторонку. Вот здесь, присядьте на ящик. Да-да, вот так. Посидите. И вот вам газетка - махайте, обмахивайтесь.
– А вот таблеточки для настроения - циклодол.
– Почем циклодол, дядя?
– Пластинка - рубль. А если все сразу, то за пятерку забирайте.
– Правительство? А вы что думали? Какие мы - такие и они. Они с неба не падают.
– За ноги, за ноги из Кремля надо выдергивать!
– Не из Кремля выдергивать, а из сердца. По заповедям нужно жить. Вот молитва, вот пост - и будет вам спасение. А вы все в правительство тычете!
– Клетка для
– Вам чего нужно?
– А вы сами не видите, чего мне нужно?
– Раз ничего не нужно, так и идите себе!
В тот день из отхлынувших волн - многоводные волны ажиотажа после полудня начинали спадать - в Гитиных руках осело: пара концертных туфель из 50-х с бисерными розочками и острыми мысками, вязаная крючком шаль из тех, что богемные питерские барышни в холодное время года наматывают на озябшие от сквозняков шеи, джезва для варки кофе на две персоны (у Гиты имелась на одного, и кофе приходилось варить в два присеста, что было, в общем-то, кстати, потому что Гений просыпался ближе к обеду), пара ветхих, зато недорогих лаптей - подарок Бороде; застиранная льняная скатерть, вышитая чьими-то уже, возможно, истлевшими руками. Не имеющая названия детская игрушка - серенькая пластмассовая коробочка с поршнем, который надо было часто-часто нажимать большим пальцем правой руки, отчего в центре коробочки расцветала пластмассовая кувшинка, а внутри кувшинки, в окружении лепестков обнаруживалась крохотная Дюймовочка. Кружка с надписью "Олиипиада-80". Очень тертые, с махровым низом джинсы, которые Гита намеревалась переделать в шорты. Растаманская беретка, связанная с помощью не то спиц, не то крючка.
Все это Гита упаковала в походный рюкзак, купленный тут же за один рубль пятьдесят копеек. И, несмотря на тревогу, возраставшую с каждым днем и даже, возможно, с каждым часом, была полна оптимизма, который приносят в жизнь человека удачные и выгодные приобретения.
Глава двадцать четвертая
Симпатическая магия
Что-то необычное творилось с ними.
Может, это касалось только одной Лоты, а она, перенося свои ощущения на других, думала, что это происходит со всеми. Ей казалось, что не только она, но и все, даже Леха и лесники - все кое-как породнились. Они были не с Земли, а с одной и той же далекой планеты и здесь, на Земле их держала только родство и любовь друг к другу.
Трудно сказать, в какой день она это поняла. Может, когда впервые нагрелась печка или чуть позже, когда ушел холод и над горами поднялся такой плотный туман, что за ним не было видно ни дома, ни загона с лошадьми, ни леса. Ног, стоящих на земле, почти не было видно, и рук тоже, если вытянуть их в туман.
И неба видно не было.
Только белая мгла.
По утрам она просыпалась, садилась на матрасе и пыталась сосредоточиться. Она просыпалась раньше Птицы в осенних сумерках раннего крымского лета и слушала монотонный лепет дождя за окном. Она перестала считать дни, потому что сбилась со счета. Утром не знала, какой теперь день - вторник или воскресенье. Приезжали лесники, и оказывалось, что воскресенье, или наоборот, они с Птицей спускались в поселок за продуктами, и в магазине им сообщали, что уже вторник. И всякий раз она удивлялась: ей казалось, что прошло слишком много или, наоборот, мало времени. Совсем не столько, сколько было на самом деле.
Тепло приходило в эти края так же внезапно, как и холод.
Еще вчера был вечер с дождем, с крепким, до костей пробирающим ветром, а на утро было тихо и пасмурно, и над горами плыл теплый молочный пар.
А потом казалось, что и морды лошадей, и лица людей отражают небесную синь, а суп с пакетиковым концентратом пахнет сухим степным ветром, и даже какие-то неведомые и невидимые птицы закопошились и зачирикали в кустах.
Как-то раз Хмурый, главный среди лесников, захотел овладеть Лотой без спросу в кустах - они ведь оба были не с Земли, а с одной и той же планеты, затерянной во вселенной - Хмурый был Лоте братом родным навсегда, он тосковал и притягивался к ней день ото дня, и наконец притянулся. Это был человек простой, он не любил мелкие пакости и действовал прямолинейно, но грубо. Не было никакой возможности узнать, что творится у него в голове. Все эти дни к Лоте было обращено лишь его контролирующее, оценивающее внимание. Она все время подозревала, что общение с Хмурым - это риск, и боялась упустить тот миг, когда риск превратится в опасность. Из-за постоянного напряжения нервов у нее случались моменты малодушия. Допустим, она двигалась по некой произвольной траектории и вдруг замечала, что навстречу ей движется Хмурый. И тогда она опрометью порскала куда угодно - в дощатый туалет, за сеновал и овсохранилище, за угол дома, за коновязь - и отсиживалась там сколько, сколько нужно было, чтобы он прошел мимо. Она избегала оказываться вблизи Хмурого, избегала встречаться с ним взглядом. И даже запаха его сторонилась - запах сообщает о человеке самое сокровенное, а ей не хотелось никоим образом сближаться с Хмурым. Но в тот день она собирала в лесу хворост для печки и зазевалась, а он увидел ее среди деревьев и увязался следом. А может, он специально следил за Лотой и крался от самого дома. В своих огромных сапогах он ухитрялся передвигаться неслышно, и Лоте все время приходилось быть начеку. Она не сразу заметила, что он идет за ней следом - он подбирался в тумане, не хрумкая ветками, не шурша листвой. Сама же она, продвигаясь по лесу, создавала вокруг себя довольно много шуму. Своей увесистой коряжиной она шумела и грохотала на весь лес, который стоял понурый и необычайно и даже подозрительно притихший. Обычно она старалась на всякий случай не шуметь в лесу. Понимала, что, подняв шум, не услышит подкрадывающейся опасности, если той приспичит подкрасться незаметно. Но в последнее время изрядно - и непростительно - расслабилась. Леденящее душу происшествие - случай с убитой собакой - было уже, как ей казалось, позади: дурацкое ружье в виде ее постоянной тревоги, вероятнее всего, выстрелило. И впереди не могло случиться ничего столь же ужасного. Лес не перестал производить на нее удручающее и даже гнетущее впечатление. Однако со временем любое напряжение, любая тревога притупляются. И то, что еще не так давно выглядело кошмарным, к середине пути становится терпимым и даже сносным. И вот Лота брела по лесу, волоча за собой сломанную и высохшую ветку, которая петляла по земле довольно шумно, да еще цеплялась за стволы, создавая дополнительное шуршание. Одной коряжиной ограничиваться Лоте тоже не хотелось: надо было насобирать столько, чтобы хватило на вечер и еще немного оставалось на утро для кофе, которым они встречали каждый новый день. Лота собиралась набрать некоторое количество сухого древесного сора и связать его в вязанку - с собой у нее для этих целей имелась веревка. Это было одним из немногих бытовых дел, с помощью которых она могла принести пользу обществу, не затрудняя третьи лица просьбами прийти на помощь. Присутствие Хмурого она обнаружила только в тот миг, когда железно-каменная ручища не слишком проворно и как-то сконфуженно, а заодно и воровато легла ей на плечо, а потом ухватила за ворот Птицыной куртки, которую она на себя наспех нахлобучила перед выходом, спасаясь от сырости. Лота сразу узнала Хмурого по тому, как вела себя эта рука - нахальная и одновременно виноватая. Рука будто бы понимала, что творит зло, и действовала отдельно от хозяина. Это не было для Лоты внезапностью: именно так она все и представляла, хоронясь от Хмурого день ото дня в тени случайных предметов. Эта нагло-робкая рука отражала все свойства Хмурого. И вот, он подошел вплотную, повернул Лоту лицом к себе, сгреб в охапку, задрал на ней свитер и принялся что-то бормотать, хватать, лезть своими желтыми зубами ей в рот. Лоте казалось, что глаза его, выпученные и застывшие, как на рынке у отрезанной говяжьей головы, перетекают прямо в ее глаза.
– Чего кобенишься, красотуля?
– бормотал он таким страшным замогильным шепотом, словно вот-вот примется ее как-нибудь изощренно убивать.
Не только поведение Хмурого, но и все кругом было узнаваемо, будто явившись из полузабытого сна - притихший лес, который словно бы делал вид, что все спокойно в его обширных владениях и ничего особенного не происходит под сенью могучих ветвей. Гнилой запашок, поднимавшийся от бурой прошлогодний листвы. Клочковатый туман, готовый скрыть любого злодея - насильника и даже убийцу, а заодно заслонить своими лохмотьями любое злодеяние. Странная, неподвижная тишина, которая потворствует самым гнусным и леденящим душу вещам. Лота отреагировала моментально. Все эти она дни была начеку и уже представляла себе, как все произойдет. В ней не оставалось не капли страха. Только решимость. Решимость нечеловеческая, звериная. И она не давалась - отбивалась, царапалась, хотела ткнуть веткой в вытаращенный звериный глаз. Но до этого не дошло - отступил, нервно поддергивая на ходу штаны.
Слишком любил: не станешь обижать любимую. А может, он был поражен и испуган неожиданно встреченной в этой девушке решимостью, граничащей с ненавистью. Впрочем, ненависти особой не было: просто решимость была не по-девичьему железной, в железных одеждах - она была вскормлена тревогой и ожиданием. Страх, думалось Лоте, появляется только в том случае, когда человека застали врасплох. Если же человек закален терпением и временем, он бесстрашен. И даже, возможно, всемогущ. Зато у Хмурого на лице полыхала такая лютая печаль - печаль, для нее неожиданная, настолько она не сочеталась со всем его диким обликом - что Лота чуть не прослезилась от жалости и тут же, не выходя из кустов, все простила.
Да, Лота все ему простила, этому говяжьему леснику, и вытаращенный глаз палкой колоть не стала.
Никому не говорила, что он с ней собирался проделать без спросу в кустах, даже Птице.
По правде сказать, любовный порыв лесника вряд ли разгневал бы Птицу. Он ведь был за вселенскую, всеобщую любовь - против частной, обывательской. А раз так, почему бы не поделиться любимой с лесником? Что лесник - зверь лесной? Вовсе нет. Лесник - натуральный человек, стережет зеленое богатство своей родины. Разве виноват он в том, что люди его обидели - закатали на зону, изнуряли тяжелым трудом, а потом выпустили на свободу в чукотский поселок - никому не нужного, озверевшего, разрисованного наколками с головы до ног? Разве не нужна ему вселенская любовь? Очень нужна! Гораздо больше, чем всем остальным - наглому, самонадеянному молодняку, не нюхавшему тюремной параши.