Догоняя Птицу
Шрифт:
– Ну и чего тогда?
– нетерпеливо спросил Хмурый, который успел вытащить еще одну бутыль и теперь разливал прозрачную жидкость по чашкам.
– Какой смысл все это болтать? Если спелеолог бродит не в Крыму, а в этих твоих катакомбах под Питером.
– В принципе, никакого, - улыбнулся Птица, вставляя в протянутые руки наполненные чашки.
– Никакого смысла нет. Но говорят, что кто-то выводит заблудившихся людей из самых запутанных пещер. Из любых пещер, и из крымских тоже. Спасает тех, кто потерял надежду.
– Ага, вот видишь, - обрадовался Хмурый.
– Значит, все-таки что-то в этом есть...
– Что-то есть, - кивнул Птица.
–
Птица умолк, и все молчали, заглядывая в свои чашки. Дождь перестал, на крышу изредка падали крупные тяжелые капли. Лоте было грустно, что вечер заканчивается. Она давно заметила, что интересные разговоры начинаются сами собой и продолжить их потом по своей воле бывает крайне трудно. А еще она понимала, что такие вечера случаются только раз в жизни. И если бы нужно было выбирать между "скрепя сердце" и "скрипя сердцем" - она бы, безусловно, выбрала второе, потому что слышала, как сердце у нее тихо скрипнуло от этих предчувствий и тяжелых мыслей, хотя по словарю, безусловно, правильно первое.
Неожиданно налетел ветер. Вздохнули деревья, застучало по крыше, что-то упало и покатилось, лошади в загоне заржали. Распахнулась дверь, ветер протянулся по полу до самого окна. Хмурый покосился на висевшее на стене ружье.
И в этот миг Лота отчетливо ощутила: что-то меняется.
* * *
И тут же, без перехода, хотя прошла вереница дней - следующее воспоминание: они с Птица шагают вдвоем по римской дороге, и солнце сочится по капле сквозь облака, и где-то печально, по-осеннему курлыкает ворон.
– Смотри как красиво, - сказала Лота, в сотый, наверное, раз, обводя взглядом тусклую даль, где земля закруглялась, сливаясь с морем.
– Красиво, кто ж возразит. Пока не затошнит от этой красоты. У меня свойство, знаешь ли: стоит где-нибудь засидеться - и все, заболеваю душой.
– Но здесь - не где-нибудь. Здесь дом, лошади, ребята, - осторожно заметила Лота, силясь унять дрожь в голосе и изнывая от тоски.
– Дом, лошади... Все это привязки, обман. Майя, которой демоны стремятся нас одурачить и сбить с толку. Ребята твои скоро разбредутся. Это передышка: поживут вместе, заскучают - и пойдут дальше по своим делам, - Птица хитро посмотрел на Лоту, сорвал травинку и принялся ковырять в зубах.
– Но ведь в горах здорово, - Лотин голос как будто заперли в слабом прозрачном пузыре. Еще мгновение - пузырь лопнет, и голос вырвется наружу. Она глубоко вдохнула - так глубоко, что потемнело в глазах, и задержала дыхание. Раз, два, три... Она отсчитывала секунды. И - выдохнула.
– Здорово, конечно, - продолжал Птица.
– Но я уже здесь знаю каждую тропинку, каждый камень. Все приедается. Так устроена птичья душа. Да и сама подумай: чуть дальше в лето - появятся туристы. Людно станет в горах. Ты готова к тому, что к нам каждый день будет наведываться гость?
Лота сообразила: он ею манипулирует. Хочет испугать. Ему-то точно понравилось бы, если б у них каждый день появлялся кто-то новый. Он тосковал по новым людям, а она тосковала по нему.
– И потом, Крым - это хорошо, конечно... Но ведь это попса, понимаешь?
– Нет, не понимаю, - как можно спокойнее ответила Лота. Она знала, что это самое страшное слово, которое можно услышать от Птицы.
– Почему попса?
– Потому что это всего-навсего курорт. Это с непривычки тебе кажется, что ух ты - горы! А эти горы, если пойти на север, скоро вообще перейдут в равнину. Крым - жалкий клочок земли, и мне здесь, честно говоря, тесно.
– А где тебе не тесно?
– заботливо спросила Лота.
– Да кто ж его знает! Сибирь, может, или Алтай... Хибины - вот уж где природы действительно завались!
– Так может, поедем в Хибины?
– ее голос снова задрожал. Она впервые сделала то, что по негласному соглашению у них не принято было делать: прикоснулась к будущему. Она нарушила правила, и готова была понести наказание. Но в этот миг по-другому быть не могло.
Птица лукаво посмотрел на Лоту своим карим солнечным глазом. Травинка, которой он ковырял в зубах, придавала всему разговору несерьезный и необязательный оттенок, и он поспешил этим воспользоваться.
– Может быть, может быть... Дожить бы до этого твоего будущего.
– Что, разве оно еще не настало?
– спросила Лота с некоторым вызовом.
Она понимала, что совершает ошибку, но ей нечего было терять.
Она выложила перед Птицей все свои карты. Козыри были у него.
– Будущее, - промурлыкал Птица.
– Никто не знает, когда оно наступит. Оно всегда застает человека врасплох.
– Как смерть?
– простодушно спросила Лота, отбросив осторожность.
– Почему - как?
– засмеялся Птица.
– Будущее - это смерть и есть.
И тогда она тоже засмеялась. Она смеялась громко, сгибаясь пополам и утирая слезы, захлебываясь и всхлипывая, подпрыгивая и приседая на корточки, она вертелась и запрокидывала лицо к небу, и из нее постепенно вышла вся тоска и невыносимое напряжение этого разговора.
Глава Двадцать первая
Смертельные раны и те, кому их наносят
Лота знала, что в Питере Птица проводил часть зимы, а в остальное время странствовал, где вздумается. Он и раньше подолгу не вылезал из Крыма. Обрастал людьми, вещами, волосами и бородой. Таскал с собой в рюкзаке целый дом. Принесет воды, усядется где-нибудь под сосной - высокий, сутулый - достанет чайник, разведет костер. Все ему нипочем, и неважно, что вокруг - джунгли Конго, берег Крыма, глухой питерский двор. Гудит пароход? Летит самолет? Хищник клацает зубами в кустах? Птица и сам не знает, что там царапается: ко всему привык.
Трудно было понять, как ему удавалось выжить в Крыму зимой. Как можно зимовать совершенно одному на дикой природе? Потому что летом жизнь на берегу более менее похожа на курорт. Птица выбирал подходящее место и ставил брезентовую палатку, у него была своя пенка, свой спальник, кастрюля, чайник, вилка, ложка, нож - и наслаждался жизнью. Грелся на солнце. Знакомился с новыми людьми. Плавал в море. Даже в зябком апреле заплывал далеко - так далеко, куда обычно никто не заплывает. Где можно встретить пассажирский пароход и рыболовное судно. Даже в ту пору, когда Орион смотрит на море, и оно сердится, Птица бесстрашно заплывал к самому горизонту. Берег едва различался вдали - только горы тянулись синей полоской. Оттуда, из этой дрожащей водяной пустыни, можно не вернуться. Не вернется тот, кто не уверен в себе, кто боится, что не хватит сил на обратный путь или от холода сведет мышцы.