Догоняя Птицу
Шрифт:
– Кремля, - подсказал Леха.
– Точно, Кремля... А как-то раз случай был: я заблудился. Пошел рисовать пейзаж, в итоге нашел грибы, поперся в лес все глубже, все дальше. От леса же пьянеешь круче чем от водки, сознание спутывается... Потом встретил оленя - за ним погнался, чтобы как следует рассмотреть и запомнить. В общем, заблудился. Кругом - тайга. И вот верите, пипл - иду, а мне не страшно. Вроде понимаю, что дорогу назад не найти. И чувствую, что даже если вдруг помирать начну от голода или холода - все равно буду счастлив. Потому что помирать буду не в городе, не в больнице, а в великом царстве природы.
От этих названий - Байкал, река Куркула, бухта Аяя - сладко ныло сердце: так у голодного текут слюни от названий сыров и колбас. И Лота дала себе слово: если Крым когда-нибудь кончится, она поедет в бухту Аяя, смотреть на подводный лес. Не одна, конечно - они туда поедут вместе с Птицей.
* * *
Иногда Володя брал гитару и, блямкая на трех аккордах, затягивал какую-нибудь заунывную, ни разу
Ни разу не повторив одну и ту же песню по своей воле, Володя не отказывал, если кто-то его просил спеть что-нибудь из того, что запомнилось и понравилось.
– Слушай, а можешь вот это, - Леха нахмурил низкий лобик и пощелкал пальцами.
– Ну это вот...
– Которое?
– улыбался Володя.
– Это... Слезы алой зори молодой а-а-а...
– А, это? Это можно, - оживлялся Володя и с удовольствием повторял старую песню.
– А про девушку в поезде?
– Без проблем, - отвечал Володя и пел про девушку и про поезд.
– А про ночь и двери?
– Двери? Легко.
– Опять нытье развел, - ворчал Коматоз.
– Повеселее чего-нибудь не можешь?
– Не умею, - отзывался Володя.
– Лирик я.
Он подкручивал колки, настраивая гитару, и усаживался поудобнее.
– Ночь за окном, - заводил он неожиданным певучим тенором.
– Прозрачная ночь за открытым окном. Двери не спят, они закрываются на засооовыы...
И Лота понимала, что больше никогда не услышит этой песни, что мгновение не вернется и не повторится, что оно ласково, но решительно сбрасывает с себя ее судорожные пальцы. И тогда она закуривала, или наливала себе обжигающего и гадкого на вкус самогона и залпом его выпивала, потому что эти бессмысленные и не такие уж приятные действия создавали иллюзию того, что человек способен удержать время.
Глава девятнадцатая
Муха. Одурь-трава
Каждый из них ждал чуда. Даже тот, кто не был склонен к мечтаниям, не подкрепленным действительностью, или уж тем более к мистицизму. Ждал чуда, покидая свой дом. Добираясь до Симферополя на грязных, вонючих, заблеванных, заплеванных семечковой шелухой "собаках" через Харьков, Мелитополь и Запорожье. Выходя ранним утром на трассу и поднимая руку. Ждал чуда, когда его лба касалось золотое свечение утреннего солнца - солнца свободы. Когда к обочине после секундных раздумий подваливал первый драйвер, а через двести километров и пару часов - старенький поселковый газик, и грузовичок с пружинными матрасами, и фура с капустой - что-нибудь обязательно их подбирало, подхватывало, уносило вдаль - в зависимости от расстояния, времени суток и времени года. Ждал, открывая дверцу кабины и ставя ногу на подножку. Ждал от каждого населенного пункта, от каждого абрикосового дерева, покрытого сизым слоем придорожной пыли. От каждой водонапорной колонки с алюминиевой кружкой, привязанной за ручку веревкой. От гудящего мухами и пахнущего бычачьими хвостами сельского магазина, который встречался на пути. От каждой пуговицы, подобранной просто так на замусоренной обочине. И главное - от человека. Чуда или хотя бы знака. Знаки были - целая куча знаков. Но чуда не происходило. Вообще-то знаки и были чудом. Каждый повстречавшийся человек. Каждая выклянченная у прохожих монета, из которых к полудню набиралось на полноценный обед из кефира и хлеба в тени тутового дерева. Смена сезонов прямо у тебя на глазах тоже была, несомненно, чудом, и завораживающая смена дня и ночи, или когда капризная кривая погоды все-таки окончательно выпрямлялась, утыкаясь в лето. Но они ждали другого чуда. Они были уверены, что перемена должна быть не внешней, а внутренней. По их мнению, для настоящих перемен не обязательно было куда-то стремиться: все и так уже есть здесь и сейчас, прямо у тебя внутри. Необходимо только замедлить движение. Замедлить движение и сосредоточиться. И в этом они, разумеется, были бесконечно правы. Но далее наступал черед других рассуждений: эти рассуждения сводились к тому, что для восприятия чуда необходимо изменить сам механизм восприятия, который не то что бы давал сбой или заедал, поперхнувшись песком и пылью. Или же принимался вращаться куда-то в другую сторону, как это случается у шизофреников. Нет, нет и еще раз нет. Молодой крепкий механизм работал бесперебойно, поставляя сигналы окружающего мира с методичностью заводского конвейера. И вот в этой-то методичности, в ее занудной бесперебойности и была зарыта тощая и голодная собака скуки.
Против нее, против скулящей суки по имени Скука с тусклой шерстью и выпирающими ребрами, нормальных человеческих средств, прямо скажем, не хватало. Она могла выскочить на тебя внезапно, совершенно неожиданно в любой - до ужаса любой - момент. Ухитрялась высунуть паршивую морду, когда ты покупаешь на блошином рынке ношеные, но еще вполне приличные и крепкие "левисы" всего за три рубля - откуда их взяла эта бабка - украла? нашла на помойке? Может, некто состоятельный и с понятиями подал их ей в качестве милостыни, рассчитывая, что она сумеет толково продать? Или когда, потея от адреналина, крысишь булочку прямо из-под носа продавщицы, а потом резко и победоносно выскакиваешь вон, на оживленную улицу. Или когда очень весело сейшенишь - это потом уже Эльф выступал в центре всеобщего внимания со своей скрипкой, а раньше было по-простому - флейта, гитара, бубен какой-нибудь завалящий; Муха дудела на флейте или пиликала на губной гармошке; они были колоритной компанией, и им неплохо подавали. Когда шагаешь по городу ранним утром, и впереди у тебя - вся жизнь. Или целуешься, ласкаешься, возишься, и вещи так и разлетаются веером - джинсы! носки! трусы! Постойте: а чего это они? А того, что вдруг вернутся родители. Или прильнешь нежно друг к другу где-нибудь на диком пляже, где не то что родителей, а вообще людей вокруг полнейшее отсутствие. Только волны перешептываются и перекатываются, только разогретый за день песок, который и к ночи не успевает остыть. И вот, когда безумства уже позади, прикуриваешь сигарету, пускаешь дым в потолок - или в темнеющее небо с льдинкой-луной, а мысль в голове одна: какая скучища! Или когда мечтаешь о будущем, чтобы от нее, от этой суки, подальше удрать - а ведь, казалось бы, именно в этом мгновении ей нечего делать рядом с тобой - и вдруг это будущее прямо у тебя на глазах превращается в прошлое - причем эдакое незавидное, типа горелой пластмассы или консервной жестянки с бычками. И вот она лезет и лезет со всех сторон - как пыль, как сор, как всякая энтропия. Прямо руки опускаются!
Надежные средства против скуки продавались в крупных городах (в малых, скорее всего, тоже) возле центральных аптек - у спекулянтов, в доступных любому желающему медицинских баночках, флаконах и прочих упаковках. Большинство из их пользователей не были наркоманами в обычном смысле. Зато они были психонавтами - иначе говоря, людьми, чей авантюризм или духовный поиск (одно чаще всего прикрывалось другим) нуждается в употреблении стимуляторов. Им нравилась доступность иных измерений. Это была своего рода тайная религия, и, как всякое тайномыслие, всякое сектантство, она притягивала. Коротко говоря, вещества надлежало вкалывать в вену прямо так или предварительно обработав физико-термически, а можно было принимать перорально. Да много способов, в принципе, существовало. Муха все эти способы знала и мало какими брезговала. Знала она также и про то, что чем чаще и интенсивнее разнообразишь свою повседневную психическую диету подручными средствами и покупными препаратами, тем настырнее суется в твою жизнь сука по имени Скука.
В Крыму тоже кое-что имелось, причем на бесплатных основаниях. Это "кое-что" не было очищенным и бутелированным снадобьем, снабженным этикеткой или сопроводиловкой от фармацевта, предупреждающего о последствиях. Никто не мог заранее предвидеть и предсказать его эффект: он был неисповедим. Но все-таки, все-таки... Все-таки это было хоть что-то. Кто, скажите, в 19 лет задумывается о каких-то там последствиях? Покажите нам этого скучного человека - и мы скажем ему в лицо все, что о нем думаем. Кое-что из этого "хоть чего-то" произрастало в руслах пересохших рек, впадавших в море прямо посреди широкого галечного пляжа. Надо было всего лишь спуститься на дно этого русла, пошебуршиться в ярко-зеленой, вскормленной жирным илом траве, не засыхающей даже в засуху, такая там замечательная почва, раздвинуть густую лебеду, пряную полынь, остро пахнущую аптекой мяту, полоумный вьюнок, который своими спиральками так и норовит зацепиться за палец, браслет или пряжку на сандалиях, и наконец-то увидеть их: зеленые каштаноподобные коробочки дурмана, датуры вонючей, одурь-травы, травы дьявола. Но они не были невинны, как обыкновенный конский каштан, эти колючие коробочки. Более того: обитавшее в них божество было взбалмошно, непредсказуемо и высшей степени вероломно. Датура схватывала свирепо, непристойно. Это был не приход, а нападение. Но все-таки это был заодно и трип, путешествие в неведомое, т.е. в глубь себя, решительная фига в рыло скуки.
Вместо круглого, с лакированными боками каштана, верного помощника в борьбе против моли в платяном шкафу, внутри коробочки обнаруживались черные семена, которые надлежало схапать прямо сразу, прямо посреди широкого пустынного пляжа, чье уныние не оживляло даже шуршащее рядом море - и, созерцая который, каждому думалось о том, что это побережье - одна из дальних и захолустных окраин, которую ни одному властителю пока еще не удавалось удержать. Не разнообразила его окраинного уныния ни выпивающая в отдалении компания с визжащими тетками и беременными мужиками, хватающими то одну, то другую тетку за мокрый купальник, ни совсем в отдалении - пустое кафе с пластмассовыми столиками, сомнительными бифштексами и дрянным вином.
В общем, ввиду удручающей скуки пейзажа семена, как правило, принимались перорально и незамедлительно.
В тот день они распотрошили целую сумку колючих коробочек, собранных в русле безымянной реки - они уже давно заприметили буйное цветение датуры и жирные, очень психоделические на вид плоды, из которых в итоге вышло много семян. Но как их жрать - прямо так что ли? Вот так запросто? Точно никто не знал. Сожрали запросто, в предчувствии будущих метафизических наслаждений. Все предвкушали грезы, из которых сплетутся новые миры, воспринимаемые, как всамделишные и, как хотелось думать, имеющие отношение к действительной изнанке реальности, куда обычный ум в обычном состоянии никогда не решится заглянуть, и все же бесконечно лживые. Запили прошлогодним вином - его оставалась целая бутылка, они покупали его задешево вскладчину у торговки в розлив. Зернышки на вкус были горькие, но это не страшно. Хуже было то, что эффекта от них вообще не последовало! Ни через час, ни через полтора. Тогда закинули еще по пригоршне, чтобы уже наверняка.