Докер
Шрифт:
— Да, мы познакомились в Смоленске, тогда их часть стояла у нас в городе.
— Почему он не рад вам?
Она снова долго молчит. Смотрит куда-то в пространство. Потом, горько усмехнувшись, отвечает по-русски:
— Он говорит — я его компрометирую…
Русская речь в ее устах звучит как-то неожиданно для меня. Наступает долгая пауза. Что бы еще спросить?
— Чем вы занимались до войны — учились, работали?
— Уже несколько месяцев работала.
— Когда и где научились стрелять?
— Еще до тридцать седьмого года, девчонкой. Я закончила снайперский кружок.
— Это правильно говорят, что за вчерашний и сегодняшний день вы убили больше тридцати наших солдат?
— Кто это считал?
— Да говорят…
— Я за два дня сделала один выстрел… Сбила с одного дурака фуражку с красным ободком… Напомнила, что существую… А снайперов и без меня хватает в дивизии!..
Сунув записную книжку в карман, я задаю последний вопрос:
— Скажите… что вас заставило предать Родину?
— Liebe! — отвечает она и зло смотрит на своего Пауля Ленша. И вдруг она задает вопрос: — Скажите, его расстреляют?.. Ну, меня обязательно расстреляют, я ничего другого и не жду… Скажите… командование ваше удовлетворит мою просьбу — расстрелять вместе?.. С этим желанием я и перешла линию фронта… При другом офицере меня снова заставили бы стрелять… А стрелять я уже давно не могу! Не могу, понимаете?.. Не мо-гу…
— Видите ли, — отвечаю я ей, — я не совсем уверен, что унтер так уж жаждет смерти. Удовлетворят ли вашу просьбу?.. Скорее всего, унтера вылечат и отправят в лагерь для военнопленных…
— Что, что, что?.. — У нее вдруг отваливается нижняя челюсть.
— Я больше чем уверен… вашего унтера вылечат и отправят в лагерь для военнопленных! — говорю я уже утвердительно, даже повысив голос.
— А я? — Она вся выпрямляется, пытается встать, но чувствую: не может, нет силенок.
— А вас будут судить.
Я делаю шаг, чтобы уйти, спрашиваю:
— А вы все-таки не сказали истинную причину…
Она отворачивается, молчит. Снова «не понимайт»!
Опекун не знает, перевести мой вопрос или нет. Он смотрит на меня, смотрит на нее. Он больше не улыбается, лицо у него растерянное, вытянувшееся. Каков сюжетец для Шекспира, а?..
— Что он сказал? — обращается она к нему по-немецки, снова овладев собою.
И этот болван переводит! Она отвечает ему по-немецки:
— Liebe, Liebe, Liebe!.. — И тут же взрывается, вскакивает на ноги, готовая разорвать меня на части, кричит мне в лицо по-русски: — А вашего отца расстреливали как врага народа?.. А вы сидели в лагере как дочь врага народа?..
Я некоторое время стою, ошарашенный ее истерическим криком. Слушать ее невозможно, и я отхожу в сторонку…
Мне вспоминается, как я тогда реагировал на этот крик:
— А-а-а-а, дочь врага народа, — ответил я ей, усмехнувшись. — С этого бы и начали!..
Все мне тогда показалось просто и ясно: дочь врага народа… потому-то и воюет на стороне врага. Хотя, правда, для такого категорического обоснования у меня было мало доводов, наоборот даже, я знал немало людей, добровольцами пришедших на фронт из тюрем и лагерей, чтобы воевать с немцами, и среди них десятки и десятки ставших потом истинными героями, прославленными воинами и командирами. Исключения, конечно, всегда бывают, и к этому надо относиться спокойно, без обобщения и панических выводов. Что ж поделать, если эта гадина не понимает: предательство не имеет оправдания. Ни любовь, ни несправедливость, ни оскорбление — ничто не может заставить человека уйти к злобному и беспощадному врагу, воевать против своих, мстить солдатам, ничем не причастным к его бедам. Не понимает: у человека самое дорогое — это его Родина, вот лежат вокруг палатки те, что ради ее счастья пролили свою кровь, и те, что отдали свою жизнь…
У палатки останавливаются два «студебеккера». Из кабины первой машины выпрыгивает майор Бугаев.
— Что-то ты долго пропадал, — говорю я, подойдя к нему. Зубы у меня чуть ли не стучат.
— Попробуй заставь их везти раненых! Пробовал когда-нибудь?
— Пробовал!.. В Карелии, на реке Суне… Угрожая гранатой…
— Ну то-то! — И Бугаев направляется к лейтенанту.
Начинается погрузка раненых, — в первую очередь, конечно, грузим тех, кого еще можно спасти. Тут мы полагаемся на указания военфельдшера.
Сажаем в первую машину и телефонистку.
— А как же Вовка? — спрашивает она в слезах. — Без него я никуда не уеду! — кричит она, пытаясь вылезти из кузова. — Отправьте его со мной, товарищ капитан, — обращается она ко мне, точно я тут самый главный. — Я его выхожу!..
Но лейтенант не разрешает везти старшину. Даже мне, не медику, ясно, что это бесполезно. Поздно, не выдержит дороги.
— Давай уезжай! — кричит Бугаев шоферу.
Шофер рвет машину с места таким рывком, точно у него в кузове не раненые, а булыжник.
Уходит первая машина с ранеными, с плачущей, безутешной телефонисткой. Мы начинаем грузить вторую машину.
Бугаев советуется со мной: не посадить ли и эсэсовца со старшинами? Я одобряю его предложение. Мало ли что может случиться в дороге?
Но пока мы на носилках подносим раненых, у палатки останавливается откуда-то вынырнувший «виллис». Из него выскакивают знакомый мне капитан и лейтенант из армейского «Смерша» и молча направляются к девушке-снайперу.
Старшины-богатыри сжимают автоматы на груди, преграждают им дорогу. Один из них с отчаянием в голосе говорит:
— Прав таких не имеете, товарищ капитан! Мы лично по приказу подполковника Сизова…
Капитан улыбается, успокаивает его:
— Представь себе, мы тоже по его приказу! Чем нам спорить, садитесь и вы в машину. Как-нибудь поместимся.
Девушку-снайпера ведут к «виллису». Развернувшись, он теперь стоит у самого шоссе. Слева от девушки идут старшины, справа — офицеры из «Смерша»… Вдруг девушка приседает, чтобы схватить лежащий под ногами камень. Запустить в Пауля Ленша?..
Но ее хватают за руки.