Докер
Шрифт:
— Это мой политрук!.. Это его жена Вера! Прекрасная они пара. Если что-нибудь случится с ним…
— А это, кажется, вы где-то на юге, не в Кировабаде ли? — спрашиваю я, снова переводя разговор на другую тему.
— Да, это я. Снимок семилетней давности! — Он с улыбкой смотрит на свою фотографию, о чем-то думает, спрашивает: — Когда вы были в Кировабаде, ходили на озеро Гёк-Гёль?
— Ходил. Красивое озеро! — Я сажусь на койку.
— Может быть, приляжете? Располагайтесь как у себя дома. Вы мой кунак! — И пока я раздеваюсь, Махмудов спрашивает: — И наш знаменитый кировабадский
— Ел, — говорю я. — Каждое утро. Ничего вкуснее не знаю из кавказских кушаний!
— И вина кировабадские пили?
— Пил. И немало!
— Не ездили вы к немцам в Еленендорф? По-новому называется Ханлар? Недалеко от города?.. Тоже «достопримечательность»!
— Ну как же! Ездил. Даже прожил там три дня, — отвечаю я, забираясь под одеяло. Тут только я чувствую ломоту во всем теле. Пока никакого эффекта ни от принятых лекарств, ни от водки с перцем.
— И какое впечатление они произвели на вас?..
— На Кавказе, конечно, они производят странное впечатление. После щедрого кавказского гостеприимства, представь себе, попадаешь в немецкую семью. Я заходил к одним, было как раз обеденное время. Муж и жена сидят и обедают. На столе снеди всякой на десять человек…
— Не пригласили к столу? — Махмудов улыбается.
— Нет!.. Спокойно пообедали, пока я их ждал, перелистывая «Огонек», потом съели сладкое, потом все убрали, выпили кофе, и потом уже, выйдя из-за стола, хозяин соизволил со мной заговорить. Я тогда писал серию очерков, и о винных подвалах Еленендорфа в частности. Ну, а когда я уходил, хозяин дома мне и говорит: «Когда вы в следующий раз придете ко мне, то предупредите за день, мы и на вас приготовим обед!»
Махмудов звонко смеется, говорит:
— Да, узнаю еленендорфских немцев!
— Что же сделаешь — у каждого народа свои обычаи!
— Это, конечно, правильно, правильно…
— А село мне очень понравилось. Своя музыкальная школа, своя художественная школа, — и та и другая имеются еще только в Баку — столице республики. Спрашиваю: сколько у вас в селе роялей? Отвечают: сколько домов, столько и роялей.
— Сожалею, что я не был вашим провожатым в Кировабаде, — говорит Махмудов. — А то бы поводил вас по интересным местам, походили бы по горам.
— Это мы сделаем после войны, — отвечаю я. — Может быть, мне еще раз придется побывать в ваших краях.
— Придется ли? — Улыбка сразу гаснет на лице Махмудова. — Война будет долгой, к тому же на войне всякое бывает… — Сунув здоровую руку за пояс, подняв высоко плечи, как это делают только кавказцы, он начинает мерить комнату нервными шагами. — Представить даже себе не могу, что вдруг наша рота и в самом деле может не вернуться… что не увижу больше своих товарищей!.. Семьдесят девять жен останутся без мужей, семьдесят девять матерей — без сыновей!.. Нет, это невозможно пережить!..
Повременив, я снова, в третий раз, перевожу разговор на другое. Спрашиваю:
— Скажите, Юсуф Гасанович, как это вы, кавказец, попали на флот?.. И почему на Тихоокеанский, а не на Каспийский? Как это у вас случилось?
Он, кажется, уже разгадал мою тактику, отвечает без особого энтузиазма:
— Я учился на третьем курсе педтехникума в Нухе, когда
— Нет, — говорю я.
— А в тридцать восьмом году я вместе с полком уехал на Дальний Восток. Когда началась Отечественная, я в первый же день отпросился на фронт. Стал командиром отдельной роты автоматчиков. Роты в основном офицерской. Ребята у меня все были добровольцами, моряки Тихоокеанского флота и курсанты училища. Вместе с бригадой вот приехал сюда на Свирь защищать Ленинград с фланга…
Стучат в дверь.
— Войдите! — говорит Махмудов, вставая.
Снова входит моряк. Сперва мне показалось, что это тот, что приходил недавно. Но нет, это другой, хотя они очень похожи.
В руках у моряка большая груда писем. Махмудов заметно бледнеет. Моряк рассыпает письма на столе, но одно письмо-пакет, что я видел у первого моряка, держит в руке.
— А это кому? — сердито спрашивает Махмудов.
— А это… мое… мне письмо, — в замешательстве отвечает моряк, пряча пакет за спину.
Махмудов лениво ворошит письма на столе, ищет себе, но не находит.
— А эти письма почему раскрыты? — спрашивает Махмудов, вытаскивая из груды два конверта.
— Расклеились, наверное, товарищ капитан. — Моряк начинает вертеть в руке пакет, что-то хочет сказать, но, чувствую, не решается.
— Можешь быть свободен! — говорит Махмудов, присаживаясь с раскрытыми письмами в руке ко мне на койку.
Моряк медленно поворачивается и нехотя выходит из комнаты.
Махмудов со слезами на глазах протягивает мне распечатанное письмо:
— Письмо от жены моего политрука…
Я читаю:
«Дорогой Виктор, целуем тебя крепко, крепко вместе с сыном… Сегодня у меня был комиссар Ч. Спрашивал, как я живу, в чем нуждаюсь, как с питанием, есть ли уголь? дрова? пишешь ли ты?.. Вообще побеседовал со мной. Сегодня для всех нас большая радость — весть об окружении 16-й немецкой армии. Дорогой Виктор! Бейте их! Ни одного фашиста не выпускайте из своих железных лап.
За свою семью не беспокойся. Я обеспечена. К весне думаю огород садить. Приезжай урожай снимать. Приедешь?..
22 февраля я с Юрочкой первый раз вышла гулять. Надела ему бурки, галоши. И он самостоятельно шагал по земле, собирал камушки».
Дальше в письме шли всякие пожелания, сообщения о знакомых. Подпись: «Вера. 27 февраля. Владивосток. Сад-город».
Махмудов протягивает мне второе письмо, говорит:
— Пишут одному из моих хороших автоматчиков…
Письмо это от А. П. Пономаревой из Москвы. Я читаю: