Доктор Самты Клаус
Шрифт:
— А-а! Тогда ладно. Я войду, — ответил голосок, но никто в секретную подсобку-вагончик так и не вошел. Зато последовал новый вопрос, почище предыдущего. — Папочка, а дверь открывается наружу или вовнутрь?
— Вовнутрь, — с безнадегой ответил Лэм, и прикусил язык. Язык коварно намеревался посоветовать стоявшей снаружи обладательнице нежного голоска: «Че там думать! Пройди сквозь дверь!». Но вовремя осекся, потому что обладательница нежного голоска, скорее всего, последовала бы совету в буквальном смысле.
Наконец, после пятиминутной возни, дверь распахнулась. И на пороге предстала розовая мечта любого владельца рекламно-модельного агентства. Розовым было длинное до пят и страшно неудобное платье, все обсыпанное стразами, как младенец прыщами от «ветрянки». Розовыми были туфельки, если таким словом можно обозвать громоздкие приспособления на каторжной платформе. Розовыми были даже волосы, на которые ушло ведро контрабандной краски «Одесская-сверхстойкая». Не говоря уже про розовые тени для век, розовую тушь для ресниц, розовую помаду, розовый крем для загара, и розовые же розы, кокетливо привязанные к правой щиколотке. Только глаза у мечты были не розовые, а голубые, отчего всегда имели несколько обиженное выражение.
Звали розовую пришелицу Ададулия-Далила-Дульсинея, (по крайней мере, именно такое имечко стояло в коряво заполненной метрике, припрятанной в пеленках), и приходилось она Лэму Бенсону дочерью. Не родной, само собой разумеется, а приемной. Потому как, ПД все же был достаточно приличным человеком, чтобы, не дай бог, произвести на свет этакое кошмарище.
История же с Ададулией-Далилой-Дульсинеей, или попросту Дулей, не представляла на острове ничего необычного. Кроме того, что ПД в первый и в последний раз попытался воззвать к человеческой совести и к материнским чувствам, а что из этого вышло — то теперь и стояло на пороге его секретной подсобки.
А дело было так. В те давние времена Лэм, еще молодой и доверчивый, то есть, попросту говоря — глупый и порядочный, только сто дней, как сделался Пожизненным Диктатором. Каким образом сделался? Известно каким! Свергнув предыдущего диктатора с острова прямиком на Палм-Бич, где у его предшественника имелась роскошная вилла, три гектара земли и пес породы скотч-терьер.
Так вот. В те давние времена Лэм Бенсон очень слабо представлял себе, как далеко может зайти женское коварство даже на их обремененном демографическими проблемами острове. Тем более что настоящая мать Ададулии жила здесь задолго до его собственного, Лэма, прибытия. Она была дикой женщиной. Откуда она взялась и как попала на остров, чем питалась и где брала одежду — до сих пор оставалось загадкой.
Однажды Лэм, тогда еще только начавший свой нелегкий пожизненный диктаторский путь, обнаружил у себя на пороге корзинку, плетенную из пластиковой изоляции для проводов, а в ней орущего младенца, корявую метрику и записку, написанную печатными, аршинными буквами. В метрике указывалось имя и пол младенца, в графе «отец» стоял прочерк, как впрочем, и в графе «мать». А в записке говорилось следующее:
«УВАЖАЕМЫЙ ТОВАРИЩ ДИКТАТОР! ПОДЕРЖИТЕ НЕСЧАСТНОГО РЕБЕНКА У СЕБЯ, СКОЛЬКО СМОЖЕТЕ. ПОКА ЕГО НЕ МЕНЕЕ НЕСЧАСТНАЯ МАТЬ УСТРОИТ СВОЮ ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ. ЗАРАНЕЕ БЛАГОДРЮ. ДИКАЯ ЖЕНЩИНА.
P.S. ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, ОПОХМЕЛЯЙТЕСЬ!».
По правде говоря, продержать у себя Ададулию нескладно влипший в историю ПД смог дня три без существенного ущерба для психики. Во-первых, младенец орал не переставая. Даже когда верный «левый» телохранитель Невменяемый Том развлекал его карточными фокусами. Во-вторых, ребенок все время хотел есть, но совсем не то, чем его пытался кормить «правый» телохранитель Нестареющий Дик. Почему-то его фирменное блюдо- грузинское сациви под соусом карри совсем не нравилось новорожденной девочке. В-третьих, дитя непрестанно писалось и какалось, поэтому уже к вечеру первого дня в доме стало неприятно пахнуть, если выражаться деликатно. А если неделикатно, то попросту воняло, как в солдатском нужнике.
Тогда Лэм, человек в общем-то чувствительный, в очередной раз вздохнул тяжко и отправился на поиски несчастной матери. Дикую женщину он разыскивал в диких джунглях среди диких животных месяца два. Ни фига не нашел, только запарился. Он уж и «ау!» кричал, и вырезал послания на банановых листьях, обещая молочные реки, кисельные берега, французские духи и недельную прогулку на комфортабельной яхте. Ответом ему была тишина. Не мертвая, но многозначительная. Тогда Лэм сообразил — несчастная мать, видимо, до сих пор не устроила личную жизнь. Поэтому ему остается только одно: потерпеть и подождать.
Ждал он без малого двадцать лет. Время от времени отправлялся в дикие джунгли, кричал «ау!» и оставлял послания на банановых листьях. С прежним результатом. То есть, с нулевым. В последние годы вылазки на поиски несчастной матери он осуществлял лишь для проформы, потому что возвращать уже совершенно взрослого ребенка не имело смысла. А дикая женщина так и не объявилась.
Ребенок за это время привык к Лэму Бенсону, сел ему на шею и называл папочкой, а Лэм притерпелся, смирился со своей участью и называл Ададулию-Далилу-Дульсинею просто Дулечкой и доченькой. Последние года три многострадальный отец чужой взрослой дочери мечтал исключительно об одном. Как бы вышло хорошо, если бы нашелся другой благородный человек и взял бы, да и женился на Дулечке. Но мужа для самозваной дочери ему так и не удалось сыскать. Оно и немудрено. Потому как выросшая на его шее Ададулия оказалась совершенной и непроходимой дурой. Причем ПД в этом был абсолютно не виноват.
Не помогало даже значительное приданное и обещание полцарства. Последний из женихов, которого Лэму удалось обманом заманить на свой остров, прямой прапраправнук Карла Маркса и владелец публичного дома в Гамбургском порту, застрелился в день свадьбы. О причинах такого необратимого поступка Лэм не стал даже спрашивать. Во-первых, уже не у кого было. А во-вторых, эту причину он и сам знал не хуже покойника. Тем паче, что предыдущие женихи стрелялись со счастливыми улыбками на лицах задолго до дня бракосочетания с Дулечкой.
Теперь Дулечка стояла на пороге его секретной подсобки и, очевидно, имела к отцу какое-то срочное на ее взгляд дело.
— Что ты хочешь от меня, деточка? — как можно приветливее спросил ее Лэм, заранее приготовившись к самому неожиданному ответу.
Ответ, однако, превзошел его ожидания, несмотря на то, что бедный приемный отец привык уже ко всему:
— Папочка, я хочу учиться, — категорично произнесла нежным голоском Дулечка и твердым взглядом голубых глаз посмотрела на Лэма. Иногда, особенно когда не надо, она была до чрезвычайности упряма в намерениях.