Доктор велел мадеру пить...
Шрифт:
Мы шагали рядом по неширокому тротуару, задевая друг друга локтями, обмениваясь замечаниями, и это безусловно подтверждало то, что мы находимся в одном и том же месте в одно и то же время.
В действительности же, одновременно с этим - настоящим - временем отец был там, в давно прошедшем и исчезнувшем...
То, что для меня было холодным и необитаемым, для него было теплокровным, населенным учителями и гимназистами, низким страхом за не выученный урок или же упоением и гордостью за лихо переведенное
Наверное именно тогда, в тот день для меня забрезжило понимание задачи, которую отец пытался решить своим творчеством - поднять из немыслимых глубин его навеки исчезнувшую Атлантиду.
Году этак в сорок девятом отец решил осуществить романтический замысел - на только что купленной новой машине марки "Победа" (белый кабриолет с парусиновым открывающимся верхом), к выпуску которого тогда приступили на автомобильном заводе в городе Горьком (вместо довоенной эмки), всем колхозом, то есть с женой, тремя детьми - дочерью, сыном и племянницей - и шофером отправиться на Юг, в Крым, в Коктебель, по только что открывшейся новой автомобильной трассе Москва - Симферополь.
За несколько месяцев до путешествия, в конце длинной московской зимы, отец поделился с нами этой безумной идеей. Она казалась столь прекрасной, что не могла стать реальностью.
Однако же стала!
Трое взрослых и трое детей в одной машине - не слабо!
Подробно об этом путешествии - в очерке отца "Поездка на юг".
Собственно говоря, вся жизнь отца в той или иной степени нашла отражение в его творчестве.
Это вообще свойство любого художника, в каком бы жанре или в каком бы виде искусства он ни существовал. И как бы сознательно (или бессознательно) он это не затушевывал.
Автомобиль "Победа, " битком набитый пассажирами и вещами, остановился в знойное предвечерье на тенистой улочке у дверей той харьковской гостиницы, где в течение нескольких месяцев в начале двадцатых годов жил отец, работая корреспондентом ЮГРОСТы.
Харьков.
Из той детской поездки остались в памяти мост через невнятную речку, пыльная городская зелень, каменные серые дома, витрины, вывески на украинском языке, смешные на мой русский взгляд.
– Перукарня. А что это значит?
– Парикмахерская, - отвечал отец.
И еще какое-то название всех нас, москалей, насмешило, но уже не помню какое.
Входная дверь харьковской гостиницы вращалась, присутствовал швейцар в фуражке.
Гостиница казалась шикарной и отчасти таинственной, и первое впечатление было почему-то столь сильным, что признаки некоторой обшарпанности и даже, как это ни странно, ветхости никак не могли его перешибить.
Даже запах в гостиничных коридорах, застланных коврами, темных и длинных,
Всем своим существом я понимал, что гостиница с ее странным антуражем связана с отцом, его биографией и даже судьбой.
Потом, с течением жизни, гостиница эта, пустая и незнакомая, даже на первых порах лишенная в моем представлении души, наполнилась персонажами, о которых, вспоминая прошлое, рассказывал мне отец.
Не скромнее было бы сказать просто - "рассказывал отец", без местоимения "мне"? Дело тут не в проявлении моей нескромности. Тут присутствует некая тонкость, которую следует иметь в виду.
О том, "харьковском" периоде своей жизни, как и о многих других жизненных обстоятельствах, отец подробно повествовал в своей прозе. Но - уже после того, как кое о чем мне поведал.
А вдруг моя память сохранила нечто, добавляющее краску к событию или к характеру повествующего об этом событии?
Наверное, устные воспоминания постепенно складывались в книги, которые отец потом писал.
Как-то размышляя об одном удивительном человеке, поэте и мыслителе, потрясшем его воображение и повлиявшем на его творчество, отец рассказал, что тот несколько дней жил в его номере в харьковской гостинице, спал на полу, подложив под голову набитый бумагами мешок, а точнее - наволочку, в которой держал свои рукописи и, в частности, "доски судьбы".
Откуда он там взялся и куда оттуда делся, осталось для отца тайной, как и все, что для очень многих - и для отца в том числе - было связано с этим гением.
Помню, как в своем кабинете московской квартиры в Лаврушинском переулке папа доставал из книжного шкафа один из, кажется, шести томов собрания сочинений Хлебникова (чуть ли не прижизненного, этакие довольно большого формата книжки в белых нарядных полу жестких обложках) и с упоением читал вслух одно за другим несколько стихотворений, время от времени вдруг обрывая чтение и восторженно глядя на меня.
Отец мне часто читал вслух - и великие стихи, и великую прозу - и мне хорошо был знаком восторженный блеск его глаз.
Ошибочно думать, что он читал исключительно мне, стараясь воспитать в сыне хороший вкус и понимание настоящей литературы. Уверен, что о педагогике он в тех обстоятельства думал меньше всего, если вообще думал. Он читал для себя и при этом делился своим восторгом.
Помню в папином чтении поэму "Зоопарк" с описанием разных животных, в том числе верблюда...
– А? Гениально!
Отцу я абсолютно верил на слово.
Тогда же он объяснял мне, что из себя представляли "доски судьбы", как они выглядели и в чем была их поразительная суть.