Доктор велел мадеру пить...
Шрифт:
Сдача оружия являлась выражением лояльности жителями города к советской власти.
Не знаю, как это происходило в действительности (так, очевидно, и происходило), но в другом произведении (повесть "Я, сын трудового народа...") подобный факт со сдачей оружия победителю отец описывает иначе.
Речь идет о кайзеровских войсках, оккупировавших в восемнадцатом году часть Украины.
Так вот, "побежденный" по требованию германского офицера протягивает тому свою шашку, но победитель, увидев прикрепленный
– Такое оружие голыми руками не берется.
И оставляет шашку "побежденному".
Итак, двадцатые годы, тюрьма, и отец, ждущий своей участи.
Собственно говоря, спасти заключенного может только чудо.
И чудо происходит.
На очередном допросе его узнает один из чекистов (фамилия известна), завсегдатай поэтических вечеров, в которых в числе прочих одесских знаменитостей (их имена так же хорошо известны) всегда участвовал молодой и революционно настроенный поэт Валентин Катаев.
Это не враг, его можно не расстреливать.
И отец оказывается на свободе.
Чекист, спасший жизнь молодого одесского поэта, Яков Бельский.
Он сам - талантливый художник. Так же как и отец, и многие другие художники и литераторы, он перебирается в Москву, работает (не отвечаю за точность этих данных) в газете "Вечерняя Москва".
Дружба с отцом и другими одесситами в Москве продолжается.
Существует фотография, на которой изображены отец, Яков Бельский, кто-то еще из тогдашних знаменитостей, сделанная во дворе Союза Писателей.
Кажется, в день похорон Маяковского.
Мама вспоминает, что Бельский намеревался написать ее портрет. Может быть это и произошло бы, но чекист Бельский был в конце тридцатых годов арестован своей организацией и уничтожен.
Отец с большой симпатией относился к Яше Бельскому, даже с любовью. Я это чувствовал, когда он вспоминал о своем погибшем друге.
В Москве Бельский сказал ему, что хотя он уже не работает в чека, время от времени его вызывают "туда" на сборы (или что-то в этом роде), потому что "просто так из органов не уходят".
Когда они с отцом выпивали, Бельский, хватаясь за голову, шепотом рассказывал об огромном количестве стукачей в писательской среде и о доносах на отца, которые сам читал.
По видимому, этим объясняются некоторые "необъяснимо" прохладные отношения отца с некоторыми его товарищами-писателями.
Очень легко и убедительно это можно было отнести за счет высокомерия Катаева.
Высокомерия, которого не было и в помине!
По воспоминаниям родителей хорошо представляю себе этого милого человека, умного и талантливого пьяницу, верного друга - реальный образ реального человека.
И все же в нем была какая-то тайна.
Ну, вот, скажем, фамилия - Бельский.
Рассказал обо всем, что сам знаю, но настоящая фамилия Бельского была мне не известна.
Журналист в свою очередь посвятил меня в ход своих исследований в различных архивах, где ему так и не удалось напасть на след Бельского.
Словно бы он вообще не существовал.
Но он же существовал!
Думаю, история этого человека может быть очень интересной, и я всячески желаю своему собеседнику напасть на верный след. А сейчас с удовольствием поделюсь с ним новыми данными о Якове Бельском, которые неожиданно сообщил мне Семен Израилевич Липкин.
Еще до войны, (и, разумеется, задолго до так называемого распада Советского Союза) в одной из Среднеазиатских столиц судьба столкнула Липкина с ответственным работником отдела пропаганды республиканского комитета коммунистической партии. Фамилия этого товарища была Беккер, и он представился Липкину, как родной брат Якова Бельского.
Он рассказал, что в двадцатом году его брат, чекист Яков Бельский, вытащил из одесской тюрьмы и тем самым спас от неминуемого расстрела земляка Липкина ныне знаменитого писателя Валентина Катаева...
Можно сказать, именно пребывание в тюрьме стало последним, заключительным аккордом жизни Катаева в Одессе. Вскоре после счастливого освобождения отец покидает родной город, на несколько месяцев "оседает" в Харькове и затем приезжает в Москву, где остается навсегда.
А несколько месяцев харьковской жизни было, так сказать, переходным периодом.
Частенько в своих воспоминаниях я оказываюсь где-то за тридевять земель, там, куда уже никогда не вернуться, но где я прекрасно существую рядом со своими любимыми и где они также прекрасно существуют.
Воображение (так это назовем) переносит меня в такие обстоятельства, где я уж никак не мог быть. Скажем, в середину двадцатых, в летнюю Одессу, на Лонжерон. Одесситы всегда любили да и сегодня любят ходить сюда купаться - и пляж хороший, и от города близко
Точнее сказать, Лонжерон не от города близко, а является частью самого города.
Так вот, Лонжерон, конец двадцатых, на один из больших камней, словно бы великаном рассыпанных неподалеку от берега в море, ловко влезает молодой загорелый человек, стройный, красивый, выпрямляется, оглядывается победно и воскликнув: "Любуйтесь, так выглядит молодой бог!" ныряет в глубокое море.
Таким вспоминает моего отца его младший земляк поэт Семен Израилевич Липкин.