Доктора флота
Шрифт:
— Жалко их, бабы, — сказала Анька, собрав женщин бригады. — Им бы в «жмурки» еще играть или в «казаки-разбойники». Пожалеть их нужно. Больше некому. Это наш женский долг…
— Ох, Нюрка, — вздохнула одна из женщин. — Где ту ласку найдешь в себе? Все в душе задубело.
Сегодня в ночную смену работать было особенно трудно. Днем была на похоронах. В больнице умер от туберкулеза пятнадцатилетний Коля Артамонов. Когда несли его из больницы, был он словно птенчик — маленький, желтый, остроносый, совсем ребенок. Бросала в могилу поверх гроба мерзлую землю и плакала. И до самого дома шла, не могла остановить слез. Дома только задремала и сразу проснулась. У матери начался приступ астмы. Так и пришла на смену, не отдохнув, не поспав.
Вентиляция
— У них что, по восемь рук, по четыре шкуры? — кричала она, еще находясь под впечатлением, сегодняшних похорон. — Не могу я их больше заставлять. И так на ногах еле держатся.
Именно в этот момент прибежала Светочка из ее бригады и пропищала тоненьким девчоночьим голоском:
— Вас вызывают в проходную.
Это, конечно, он, Васятка. Больше вызывать некому. Да и дежурная по проходной тетя Клавдя ни к кому другому ее и не вызвала бы. К морякам она испытывает давнюю слабость и не скрывает ее. С тех самых пор далекого 1917 года, когда усатый красавец матрос защитил ее от белого офицера.
Анька торопливо вытащила из кармана ватника круглое зеркальце, мельком взглянула на себя, собственный вид ей не понравился. Умная девушка — усталая и в таком виде — ни за что бы не пошла на свидание, а что-нибудь придумала бы и осталась в цеху. Но она, чуть подобрав волосы и оправив юбку, хлопая по цементному полу тяжелыми сапогами, побежала к выходу. Они виделись совсем редко. Если у нее в месяц выдавался один выходной день, то именно тогда Васятка стоял в карауле или дежурил по клинике. Поэтому встречались чаше всего в проходной. Когда Миша замечал, что его приятель собирается в увольнение, он всегда с ехидцей проезжался на его счет:
— Опять к Роксане в проходную собрался?
— Пойду, — не чувствуя иронии, говорил Васятка. — Давно, понимаешь, не виделись.
— Бегит твоя Селезнева, — сообщала сидевшая у окна тетя Клавдя. — Так спешит, аж пар клубится. Боится, видать, что другая девка отобьет кавалера.
Несмотря на то, что в проходной тепло, а печь нагрета едва ли не докрасна, тетя Клавдя повязана до самых бровей шерстяным платком, из-под которого сверкают угольно-черные нерусские глаза, а ноги обуты в подшитые кожей валенки.
Едва запыхавшаяся Аня появлялась в проходной, Васятка отводил ее к стене, где висела большая доска с номерками. Тетя Клавдя деликатно отворачивалась к окну и начинала мурлыкать:
Синенький, скромный платочек Падал с опущенных плеч…— Что ты смотришь на меня так? — не выдерживая Васяткиного взгляда, спрашивала Анька. — Некрасивая стала, да? — Несколько мгновений она с тревогой наблюдала за Васиным лицом, словно стараясь получить ответ на свой вопрос. — Верно, на черта похожа? Скоро люди на улице пугаться начнут.
— Не начнут, — успокаивал ее Васятка.
Действительно, времени для себя совершенно не оставалось. Не то, чтобы волосы завить щипцами или накрутить на папильотки, иной раз и в баню сходить некогда. Идешь по улице и чувствуешь, что засыпаешь на ходу. За все лето они только один раз выбрались на Вятку. Лежали у воды на мягкой траве под ласковым солнышком; Анька, разморенная теплом, незаметно уснула и проспала почти три часа, пока не настало время собираться обратно. Васятка не будил ее. Лежал рядом, смотрел вдаль. На высоком противоположном берегу в закатных лучах солнца розовели купола церквей. Слышались всплески потревоженной рыбой тихой воды, беспечный смех соседей-купальщиков. И вся эта мирная картина приближающегося вечера — пламенеющий закат, благость солнечных лучей, спящая рядом Анька, доверчиво положившая свою голову ему на бедро, по странной ассоциации напомнила ему недавнее прошлое — тесный окопчик посреди заснеженного поля, холодный блеск оптического прицела, лужицу оттаявшей воды под животом. Он не хотел этого, но из памяти, как из старой кладовки, где собрано все нужное и ненужное, начали услужливо выползать воспоминания о доме, о родных, о детстве, о фронтовой жизни. Чтобы не думать об этом, он стал смотреть на спящую Аню. Ее лицо действительно осунулось, похудело, по углам по-девчоночьи пухлого рта наметились ранние морщинки, а на лежавшей под щекой ладони была видна въевшаяся серая металлическая пыль. Аня совсем по-детски посапывала во сне. Он подумал: «Молодец Анька, веселая, никогда не унывает, хотя поводов для смеха и шуток у нее не так уж много. Наверное, именно такая подруга должна быть у человека, решившего посвятить свою жизнь хирургии».
В седьмом часу вечера, когда солнце начало медленно склоняться к горизонту, он сорвал травинку и стал щекотать ее голое плечо и шею. Аня проснулась, села, привычно поправила рассыпавшиеся волосы, посмотрела на часы, ужаснулась.
— Пришла девица на свидание, — засмеялась она. — И проспала весь день.
И, вдруг вскочив, шлепнула Васятку по спине ладонью, с размаху бросилась в воду. Плавала Аня хорошо. Мужскими саженками она быстро доплыла до середины реки, крикнула:
— Эй, моряк, плыви сюда, не бойся! Начнешь тонуть — вытащу!
Обратно к берегу плыли рядом. Течение отнесло их метров на двести ниже. Когда бежали к своей одежде, Васятка догнал ее, сгреб в охапку, стал целовать. Сначала Анька стояла неподвижно, закрыв глаза, потом сказала:
— Не умеешь целоваться, Васенька. Придется, видно, научить…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БРЕМЯ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
В СИМФЕРОПОЛЬСКОЙ КЛИНИКЕ
Тося была еще жива. Она лежала одна в двухместной палате, окно которой выходило в больничный парк. Еще с порога Василий Прокофьевич услышал ее тяжелое, хриплое дыхание. Так громко дышат, словно стонут, люди, когда им не хватает воздуха и они задыхаются. Сознание ее было помрачено. Иногда она кашляла, и тогда на ее губах появлялась мокрота с кровью. Из висевшей на штативе рядом с кроватью капельницы в вену больной непрерывно вливались лекарства.
— Ввели сто тысяч единиц фибринолизина и пятнадцать тысяч единиц гепарина, но без малейшего эффекта, — пояснила замещавшая заведующего кафедрой профессора Стельмаха женщина-доцент. У нее было невыразительное бесцветное лицо, большие мужские ноги, а просторный белый халат болтался на тощей фигуре, как потерявший ветер парус. Вела она себя так, будто чувствовала перед Василием Прокофьевичем вину — и за то, что профессор Стельмах именно сейчас отдыхает в Закарпатье, и за то, что сама не владеет техникой операций на сосудах.
— Все собиралась приехать к вам в институт на стажировку, — говорила она, стоя рядом и смущенно улыбаясь. — Но, знаете, профессор, нет ничего страшнее текучки. Она, проклятая, съедает все свободное время.
Василий Прокофьевич смотрел на Тосю. Сейчас она мало походила на ту пышноволосую улыбчивую девушку в лихо надетой набекрень пилотке, которую он привык видеть у Миши на фотографии. Он взял ее тонкую руку. Пульс под пальцами был слабый и очень частый.