Доктора флота
Шрифт:
Лечащий врач включила стоявший рядом на тумбочке электрокардиограф, и тотчас же, извиваясь и падая на пол, побежала лента. Электрокардиограмма показывала сильную перегрузку сердца, блокаду ножки пучка Гиса. Василий Прокофьевич приложил трубку к груди больной — в нижних отделах легких выслушивались влажные хрипы и шум трения плевры. Сначала старый хронический тромбофлебит голени, потом внезапная острейшая боль в левой подлопаточной области сутки назад, кровохарканье, нарастающий цианоз. Да, диагноз достаточно типичен и не вызывает сомнений. Консервативная терапия эффекта не дала. Показания к оперативному вмешательству абсолютные и срочные.
— Вы будете оперировать, Василий Прокофьевич? — спросила доцент. — Если разрешите, я бы хотела ассистировать вам.
— Ладно, —
Больную осторожно переложили на каталку и повезли в операционную, где уже хозяйничали Бурундукова и Котяну. За время выездов они привыкли быстро ориентироваться в незнакомых операционных, легко находить общий язык с коллегами и чувствовать себя на новом месте достаточно уверенно и непринужденно. К своему удовольствию, Котяну обнаружил в операционной новенькие аппараты «Фаза» для искусственной вентиляции легких и «Полинаркон-2». Такая аппаратура давала возможность выбрать для обезболивания самый современный метод — нейролептоаналгезию.
Котяну ловко ввел в едва заметную спавшуюся вену больной дроперидол и фентанил, сделал интубацию — вставил в трахею зонд и перевел пациентку на искусственную вентиляцию легких. Пульс у нее оставался частый — сто сорок ударов в минуту, артериальное давление — девяносто на шестьдесят.
Сквозь открытую дверь в предоперационную Котяну видел, как шеф заканчивает мыть руки. Одетый в институтскую униформу — светло-зеленую рубаху с короткими рукавами и синие брюки, он стоял спиной и держал крупные тяжелые руки в тазике с раствором спорацида. «О чем, интересно, он думает сейчас, перед операцией?» — размышлял Котяну, угадывая по всей позе Васи-Богдыхана, по опущенным широким плечам, по наклоненной голове, что он погружен в раздумья. Душа шефа оставалась для него загадкой. Такой опытный и крупный хирург вряд ли волнуется, как пройдет операция. Тогда о чем же он размышляет? О предстоящей поездке в Мельбурн? Котяну многое бы отдал, чтобы узнать мысли своего шефа. Ведь самое интересное в человеке — его мысли. Еще Паскаль сказал: «Наши достоинства заключаются в наших мыслях». Мысли операционной сестры Бурундуковой ему ясны. Она боится Васю и озабочена только тем, чтобы все эти тупферы, диссекторы, микуличи и множество других, отливающих никелем инструментов, были на месте и шеф ни разу ни сказал бы ей во время операции «тютя». Мысли сидящего в коридоре мужа больной, которого шеф называл Мишка, тоже понятны. Человек любит жену, это написано на его лице, в глазах, и ждет исхода операции. А вот мысли шефа всегда остаются загадкой.
В характере Васи есть горячие точки, «очаги возбуждения». Лучше не наступать на них, обходить стороной. Тогда с ним можно ладить. Пару раз, когда во время операции больной стал просыпаться, шеф орал на него: «Куда смотришь, Федька? Уснул, как в самолете? Выгоню из операционной». Обычно же слышатся только односложные, обращенные к нему реплики: «Дуется!», «Икает». И он сразу принимает меры. Во время операции Вася не терпит никаких пустопорожних разговоров. Болтуны раздражают его, приводят в бешенство.
— Можно начинать? — спросил шеф, входя в операционную с двумя ассистентами и, как всегда, в калошах. Он любит оперировать именно в калошах, а не в бахилах, и заботливая Бурундукова постоянно возит их с собой.
Пять минут назад после раздумий он все-таки решил, что на этот раз не станет рисковать и прибегать к новому, хотя и очень заманчивому московскому способу, а будет оперировать по-старому. Принять такое решение ему помогла неожиданно пришедшая в голову аналогия с автомобилем. Он вспомнил, что великолепно чувствует себя за рулем «волги» в Ленинграде и терпеть не может садиться за руль в Москве. Правила движения те же, но в Москве у него всегда через пять минут езды спина становится мокрой. Незнакомый город и великая сила привычки.
— У меня порядок, — ответил Котяну и добавил: — Пульс сто сорок пять, давление сто на шестьдесят.
— Тогда поехали, с богом.
Он сделал длинный продольный разрез вдоль грудины, так называемую стернотомию, обложил рану стерильными простынями, специальными расширителями раздвинул ее края. Доцент на удивление ловко и понятливо помогала ему, прижигая диатермией мелкие кровоточащие сосудики и перевязывая кетгутом более крупные. Когда рану высушили, в глубине ее в ровном свете мощной бестеневой лампы тускло блеснула сердечная сорочка — перикард…
Уже час Миша сидел в длинном коридоре на выкрашенной белой масляной краской скамье. По сторонам коридора располагались палаты, процедурная, учебные комнаты. Одним концом коридор упирался в операционный блок. Мимо деловито проходили врачи, сестры, лениво прохаживались ходячие больные, веселой стайкой прошла группа студентов после занятий.
С большим трудом Миша удерживался, чтобы не вскочить со скамьи и не побежать к двери, ведущей в операционную. Там, за дверью, перед начертанной на полу широкой красной полосой, за которую можно переступить лишь в специальной одежде, он чувствовал бы себя ближе к Тосе. Но Вася строго-настрого запретил ему даже приближаться к операционной.
— Ни к чему, — кратко объяснил он. — В дни операций родственников в институт вообще не пускаю. Только мешают работать, мечутся, создают атмосферу нервозности.
Поэтому Миша послушно сидел на скамье, ощущая, как все внутри дрожит, и он ничем не в силах унять эту дрожь, ни усилиями воли, ни таблетками. Миша знал, что он человек слабый, чрезмерно эмоциональный и ранимый, но все же не предполагал, что перед лицом болезни Тоси совершенно потеряет власть над собой. Когда это случилось с ней вчера вечером, он, вместо того чтобы как врачу разумно и четко действовать, растерялся, начал бестолково метаться по квартире, искать шприц там, где его не могло быть, и кажется «скорую помощь» первым догадался вызвать сын.
Вот и сейчас он неотступно видел одну картину — как Тосе вскрывают грудную клетку, и от мысли об этом из глаз его катились слезы. Даже когда он вез Васю с аэродрома и рассказывал о случившемся, голос его срывался, и Вася хлопал его по плечу и говорил:
— Не паникуй.
Если Тося погибнет, его жизнь тоже можно считать оконченной. Без нее он ничто, абсолютный нуль. Несмотря на вместе прожитые двадцать три года, он еще больше, чем прежде, любит ее и не перестает благодарить судьбу, что та дала ему возможность встретиться с Тосей. Надо же такому случиться, чтобы в одном человеке удивительным образом соединилось столько разных, порой противоречивых качеств! Она и мягкая, и с твердым характером, и рассеянная, но, когда надо, на редкость собранная. И наблюдая в больнице, как она разговаривает с сестрами своего терапевтического отделения, как те слушают свою старшую медсестру и беспрекословно подчиняются ей, как беседует с больными, толково выступает на собраниях, ведет профсоюзные дела, он почти всегда не может избавиться от мысли, что именно из таких женщин, имей они высшее образование и сложись иначе их жизнь, получаются прекрасные директора фабрик, секретари горкомов и заместители министров. К тому же она до тонкости изучила и поняла его хлипкую, мятущуюся натуру. Только она умеет поддерживать его в минуту слабости, дурного настроения, успокоить, внушить, что он самый умный, самый добрый, и вся больница — и персонал, и родители детей, и сами дети — очень любят его. Конечно, он великолепно понимает, что он неудачник, что, несмотря на большие авансы, которые выдавал в молодости, не сумел распорядиться своей жизнью, наделал одну за другой массу ошибок, некстати заболел и в итоге ничего не добился. А ведь такие были наполеоновские планы! Девять выпускников его курса стали уже докторами наук, сорок — кандидатами. Многие занимают руководящие посты на флоте. И лишь он единственный среди однокашников, сорокапятилетний дядечка, работает рядовым ординатором нервного отделения маленькой, плохо оборудованной детской больнички!
На выпускном вечере профессор Пайль назвал его «гордостью выпуска». Великий фантазер. Что бы он сказал сейчас, увидев «гордость выпуска» совсем не занимающегося наукой, не сумевшего до сих пор защитить диссертацию, в подчинении у женщины, которая моложе его на пятнадцать лет! Старик бы, наверное, очень удивился и, стараясь скрыть замешательство, глядя на его дешевый потертый костюм, шутливо процитировал Остапа Бендера, что самая глубокая пропасть — пропасть денежная, потому что в нее можно падать всю жизнь.