Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Шрифт:
Это были признаваемые всеми «условия игры».
Вариации на тему Витенберга
16 сентября 91 г. Четыре варианта его пьесы «Ицик Витенберг». Я читаю первый и последний. Совсем мало общего. Конечно, и там, и там есть реальная судьба руководителя подпольной организации Вильнюсского гетто. Есть абрис его жизни, героизм и трагедия: Витенберг, как известно, сам сдался в руки гестаповцам, иначе они грозили уничтожить гетто. На следующий день Витенберга нашли — мертвого, изувеченного — в тюремной камере. Говорят, он отравился, приняв цианистый калий, который ему передали с воли.
Первый
Последний вариант, 80-е годы: мучительные вопросы героя перед смертью, драматург рассматривает экзистенциальные коллизии, отчуждение человека, идущего на гибель, его последние, одинокие шаги в вечность.
Я не сомневаюсь: люди, знавшие Витенберга и занимающиеся при чтении взвешиванием «похож — не похож», вряд ли пришли в восторг от пьесы й. Тут важно понять жанр. Я бы определил его так: «Вариации на тему Витенберга».
Но почему и как й изменил концепцию характера героя?
— …Я сам в это время думал о смерти. Я легко представил себя на месте Витенберга. Сомнения. Поиски выхода: как поступить? Метания. Нет, с жизнью не так просто расстаться.
_____________________
И еще, создавая последний вариант пьесы, он вспомнил, что в сороковые годы уже распутывал клубок «загадок» Витенберга.
— Известно, что у Витенберга была семья. Но известно и другое. У него в гетто была любовница. После войны я случайно узнал: та женщина жива.
Она обитала в старом городе, на улице Траку. В маленькой комнатке коммунальной квартиры, на втором этаже.
Я нашел повод познакомиться. Дал понять, что увлекся ею. Нет, между нами, конечно, ничего не было. От тривиального романа меня удерживала недавняя женитьба — по любви. Мы много гуляли, порой заходили в кафе. Иногда, вечерами, она поила меня чаем. Я ненавязчиво задавал вопросы — о жизни в гетто, о Витенберге, о ней самой.
Родилась она в семье еврейского богача из Лодзи, в Вильнюс попала перед войной. Была она все еще молода, красива и, пожалуй, умна.
Свои записи тех бесед я сжег. Среди деталей, которые храню в памяти, — платье старухи. Его надел Витенберг, когда хотел убежать из гетто.
_____________________
Развязка этой истории загадочна и неожиданна — как многое из того, что связано с Витенбергом. Однажды й, придя к своей новой приятельнице, обнаружил: ее комната пуста. Любовница Витенберга исчезла. Видимо, все это время она тоже изучала й.
Еще одно объяснение с читателем
Сартр хотел создать биографию Флобера. Подробнейшую, на несколько тысяч страниц. Портрет писателя: поиски, замыслы, лаборатория, увлечения, идеологические влияния…
Спрашиваю себя: зачем же пишу я? Для чего вместе с й мы осуществляем этот эксперимент?
Пять лет — оторванные у его пьес лучшие дневные часы; долгие вечера, переходящие за полночь.
Пять лет. Теперь они в нескольких моих тетрадях, десятке магнитофонных кассет. Однако зачем?
_____________________
Как ни странно, эти вопросы связаны с другим вопросом: ч т о я пишу? Однажды понимаю: это нечто большее, чем книга. Во всяком случае, цели «эстетические» сжимаются вдруг, кажутся чересчур мелкими. А «нечто» в моих тетрадях приобретает свою форму — рифмуется с чужим — разорванным — сознанием.
_____________________
Впрочем, для меня очень важно, что это сознание еврейского интеллигента.
«О том, как гибла еврейская культура в СССР, напишут еще многократно, — думаю я. — Но точна ли будет эта история без истории жизни одного человека, одного творца: неважно даже — знаменитого или малоизвестного? Конечно, исследователи отметят аресты и расстрелы еврейских писателей, артистов, ученых; зафиксируют, как перестали выходить книги на идиш, как закрывались еврейские театры, газеты, школы, как появлялись антисемитские статьи, в которых каждое слово — точно удар кастетом… Но на полях истории лишь промелькнут испуганные глаза; ночи, наполненные страхом; пепел сожженных архивов. И еще — едва ли не главное — самоуничтожение таланта. Да! У того, кто хотел выжить в те годы, был и такой путь — саморазрушение своего дара. Талант оказывался опасным. Притом, не только для тоталитарного общества — для самого творца. Как важно проследить этот процесс. Увидеть изнутри. А ведь й хочет говорить! Не собирается ничего утаивать. Не щадит себя…»
Вход в лабиринт
О своих предательствах й поведал честно, ничуть не пытаясь оправдаться. Понимает ли й, что самое большое предательство он совершил по отношению к себе?
_____________________
После войны переменил имя. Был Яков. Стал Йокубас. Думал и писал по-еврейски, теперь — по-литовски. Даже дневник. Даже письма дочери в Израиль.
Может быть, он и сам не сразу заметил, как произошел этот поворот. Казалось, просто следует совету друзей:
— Говорите дома с женой по-литовски. Если, конечно, хотите овладеть этим языком.
Жена была поражена. Пробовала протестовать. Потом смирилась: все-таки цель была понятной, в сущности, утилитарной.
Как, однако, объяснить, что через некоторое время й сознательно лишил своих детей языка, на котором говорили их деды? Первые слова и Ася, и Иосиф произнесли по-литовски. Он захлопнул перед ними дверь в мир еврейства… «Хотел уберечь их от многих бед», — говорит й. (Между прочим, то же самое я слышал и от других еврейских писателей). Признался: «Редко, совсем редко рассказывал детям о наших корнях, о Калварии, о боли, которая во мне самом не утихала никогда».
По сути, в наших беседах два главных сюжета: его саморазрушение; его возрождение как личности и творца (правда, последнее так до конца и не состоялось).
______________________
Почему он это сделал? Несколько раз й дает объяснение происшедшему. Я не удивляюсь тому, что эти объяснения разнятся. И в том, и в другом — правда.
«Мой читатель лежал в Понарах, в смертных ямах по всей Литве. Я искал нового читателя. А он говорил по-литовски».
Самое точное объяснение, однако, иное: страх. Интуиция, удивительная интуиция й подсказала ему: скоро, совсем скоро начнутся новые преследования евреев. И, вероятнее всего, наступит конец еврейской культуры в СССР. Трезвый расчет продиктовал выход: он должен срочно стать литовским писателем. Потом, в письме к дочери, й заметит: «Я вовремя сбежал из еврейского края».