Долгий фиалковый взгляд

Макдональд Джон Данн

Я сложил все обратно, кроме самой четкой фотографии темноволосой девушки, закрыл крышку, поставил обратно лампу и будильник.

— Ничего особо полезного. Только, если не возражаете, миссис Арнстед, хотелось бы кое о чем вас спросить.

— Нисколько не возражаю. Я уже столько наговорила, что вполне могу продолжать. Вот как бывает с одинокими стариками. Наговариваешь полные уши каждому, кто согласен остановиться и выслушать. Давайте пойдем назад на веранду. Вдруг Лью примчится, он разозлится, что чужой был в его комнате.

Солнце садилось. С выходившей на запад веранды виднелась такая красная полоса, словно там пылали все далекие города на свете. Наверное, если б они горели на самом деле, не вышло бы такой картины подлинного пожара.

— Миссис Арнстед, помню, как вы сказали, что ваш сын носится со всякой дрянью вроде Перрисов. У них есть дочка?

— Лилиан. Только она не настоящая Перрис. Я слышала, будто она взяла их фамилию, а законно ли, через суд, не знаю.

По-настоящему она Хэч. Джон Хэч ее папаша. У него целая куча друзей и деловых интересов во всем Сайприс-Сити. В бизнесе вроде как очень сообразительный, а вот насчет женщин совсем глупый. Так или иначе, только женился он, как оказалось, на полной дряни. Ее зовут Ванда. Привез ее сюда из Майами. Наверное… дайте подумать… ох, много лет назад. Сначала родилась Лилиан, потом Ронни, потом тот младенец, что умер. Я бы сказала, у Джона с Вандой всегда были проблемы. Может, он слишком много работал, слишком часто ее оставлял в одиночестве, слишком много у нее было свободного времени, вот она и напрашивалась на неприятности. Они жутко скандалили. Говорят, Джону в конце концов надоело, и он принялся подготавливать почву, чтобы отделаться от этой женщины. Было это лет семь назад. У него в гараже работал хороший механик по имени Генри Перрис, и Джонни смекнул, что тот шмыгает к Ванде при каждой возможности. Ну, нанял какого-то парня, тот их накрыл, записал на магнитофон, сфотографировал и все такое. Как только их развели, Генри всех удивил и женился на Ванде. Лилиан тогда было четырнадцать или пятнадцать, дикая, точно зверушка болотная. Когда она решила, что ей лучше жить с матерью, Джону Хэчу хватило ума не спорить. Говорят, Рон хороший парнишка. А Джон снова женился пару лет назад, и теперь у них двое своих ребятишек. Постойте, о чем это я? Ну, Ванда с Генри переехали в дом к югу от города на краю болот. Говорят, она совсем растолстела, и, наверное, давление у нее высокое, она всегда казалась румяной. По-моему, года три назад ее хватил небольшой удар, потом сильный, с тех пор она лежит в постели, беспомощная, как младенец. Есть еще другие Перрисы, все — поганый народ, скандалисты и жулики, водят компанию с другой шушерой. А уж хуже Лилиан не придумаешь. Лило ее называют. И мой Лью спутался с этой дрянью.

— Вы уверены?

— Она сюда звонила, отдавала мне приказания, велела передать сыну о ее звонке. А я ему приказала, чтобы велел ей сюда никогда не звонить. Он страшно злился. — Миссис Арнстед вздохнула. — Превратился из младшего сына в какого-то чужака. По-моему, на самом деле эти таблетки вообще не его.

— А где работает Генри Перрис?

— Наверняка не у Джона Хэча. Он может получить работу везде, где захочет. Говорят, будто очень хороший механик. Я слышала, что он работает где-то к югу от города.

— Не на шоссейной автостанции?

— Может быть. Точно не знаю.

— А у Лью какая машина?

— Месяца три назад была очень хорошая, а потом он ее разбил, да так, что просто чудом остался жив. Со страховкой какая-то неразбериха, и теперь он водит старый джип, который давно тут стоял на приколе. Немножко подремонтировал. Джип был грязно-желтый, а Лью мне говорил, что попросил перекрасить его в черный. Чего-то я не пойму…

— Что?

— Я, конечно, глупая старуха, однако не дура. Похоже, вы думаете, будто мой Лью натворил дел похуже, чем избиение вашего лучшего друга?

— Может быть, я не знаю.

— Тогда… если так, то надеюсь, вы все разузнаете и, надеюсь, расскажете мистеру Норму. Если так, то хочу, чтобы Лью посадили подальше, ведь иначе он взбесится да еще убьет кого-нибудь, а тогда уж совсем ему жизни не будет. Лучше пусть несколько лет потеряет, чем жизни лишится. Заодно, может, избавится от пилюль. Если только… уже кого-то не убил… — Смертельный ужас в ее голосе слышался очень отчетливо и звучал очень трогательно.

— Вы подумали про Фрэнка Бейтера?

— Про него рассказывали по радио.

— Кажется, в момент убийства Лью был на дежурстве.

— Слава Богу.

Она попросила меня позвонить, если услышу что-нибудь про Лью. А я попросил ее сообщить, если он вернется домой. Она объяснила, что пользуется телефоном, считая отверстия в диске. Я назвал мой номер в «Белом ибисе», принялся повторять, но она попросила не беспокоиться — память с годами, похоже, не ухудшается, а улучшается. Только очень уж недостает телевизора. Одни тени и свет, никакого смысла. Хоть бы катаракта побыстрее созрела.

По пути назад в город я думал про древний, почтенный пример доморощенной психологии — про миф о созревании катаракты. Хрусталик можно удалить, как только он начнет затуманиваться. Но, по сравнению с нормальным зрением, послеоперационное с корректирующими линзами в лучшем случае оказывается весьма слабым. Поэтому речь в действительности идет о психологическом созревании пациента. Зрение так долго ухудшается, так слабеет, что кажется, будто после операции свершилось радостное чудо. Пациент счастлив, ибо критерий сравнения у него изменился. В отсталых сельских районах Индии встречаются необычайно жестокие люди, которые кочуют из деревни в деревню, излечивая катаракту за несколько рупий. Их хирургический инструмент — длинный, очень тонкий и крепкий шип. Они втыкают шип за хрусталиком сбоку и прокалывают его. Мутная жидкость сама по себе вытекает и заменяется или разбавляется чистой, которая вырабатывается в глазу. Зрение восстанавливается. Происходит чудо. Через месяц-полтора пациент полностью и навсегда слепнет, но кудесник к тому времени уже за десять деревень творит новые чудеса. Возможно, он не считает себя жестоким. В стране, где преступные синдикаты крупных городов покупают детей, старательно их уродуют и калечат самым живописным и впечатляющим образом, а потом по утрам развозят в грузовиках по всему городу, усаживают на оживленных тротуарах просить милостыню, подбирая по вечерам, точно уток, с полным равнодушием, как будто опустошают банкоматы, понятие жестокости — философская абстракция.

Апрельский вечер обещал быть прохладным, поэтому я остановился у «Белого ибиса», захватил старую синюю парусиновую спортивную куртку, выстиранную и отглаженную благодаря любезности налогоплательщиков округа Сайприс, и отправился в одно местечко, которое присмотрел, разъезжая по городу. «Искатель приключений» — сплошной голубой неон, дымчатые стекла, акр асфальта, забитый местными автомобилями. Кондиционеры охлаждали воздух, вентиляторы выгоняли дым, расположенные на потолке призмы бросали тонкие яркие лучи на лица вечерних субботних посетителей. У длинной стойки бара было полным-полно народу, сидевшие за столиками люди тянулись друг к другу, кричали, ведя интимные беседы, чтобы их можно было услышать в оглушительном гомоне сотни орущих и оглушительной музыке расположившегося на высокой эстраде в углу трио — трех усатых мужчин с безжизненными физиономиями. Один из них был вооружен электрогитарой мощностью свыше пятисот ватт, другой — бас-кларнетом, третий парень, стоя, лупил по высокому барабану и что-то выкрикивал в микрофон — может, слова, а может, и нет. Трудолюбивой девушке была отведена собственная эстрада, превращенная в птичью клетку. Мясистая и энергичная, она мотала головой, хлеща волосами по закрытым глазам, отбивала чечетку с простым повторяющимся рисунком — наклон, поворот, танец живота, таитянский трепет. В строгом смысле ее нельзя было назвать обнаженной — деловито прыгающие соски прикрывала матерчатая ленточка. Девушку высвечивал луч прожектора, свет менялся с розового на черный, синий и снова черный. В черном свете призрачно фосфоресцировали только зубы, две узкие ленточки и высокие серебристые ботинки.

Ожидая возможности протиснуться поближе к бару и сделать заказ, я разглядывал толпу. Ученики старших классов, работники с ранчо, рабочие с упаковочной фабрики. Одинокие хлыщи и семейные парочки. Банковские клерки, секретари, юные агенты по продаже недвижимости. Плотники и водопроводчики, электрики и штукатуры рядом с молодыми дантистами, солдатами и матросами-отпускниками, больничными техниками, медсестрами, разносчиками, продавцами. Кучка обычных хищников — мужчин средних лет в молодежной одежде, высматривающих, оценивающих, выслеживающих потенциальные жертвы обоих полов, составляя тщательно выверенные планы кампании. Половина пьет пиво, половина — крепкие напитки. Пиво нацеживают в массивные стеклянные кружки с изморозью, содержащие лишь половину своей кажущейся вместимости. Официантки суетятся у столиков, разнося либо сандвичи с ростбифом, либо миски с варенными в пиве креветками. Подобное развлекательное заведение — превосходная денежная машина. Как только официантка швырнет счет на столик, либо расплачивайся и уходи, либо заказывай дальше.

Я взял холодную кружку, получив с доллара тридцать центов сдачи и слишком большую пенную шапку на темном пиве.

Выбравшись из давки и попивая пиво, я принялся искать надзирателей. Когда устраиваешь в центре ринга шумное крупномасштабное представление с участием львов, тигров, медведей, овец, кроликов, ласок и кобр, нужны люди с кнутами и сверкающими пистолетами, иначе начнешь терять слишком много животных и в конце концов окажешься на пустой арене с приколоченным к двери судебным постановлением. В дальнем углу длинной стойки бара завязалась возня, и невесть откуда возникшая пара спокойных мужчин тут же вмешалась, пресекая распространение беспорядка. Хорошая пара, проворные профессионалы, без всякой суеты прихватившие кого следует. Когда нарушителя вели мимо меня, я заметил скривившийся от боли рот, испуганный взгляд, бледную, потную физиономию. Двое мужчин, улыбаясь, шутили с ним. Такое препровождение с болезненным воздействием — механическим или ручным — лучше для бизнеса, чем полдюжины старомодных вышибал. Мужчины так быстро взялись задело, что я понял — заведение под наблюдением. Поэтому, выбирая наилучшее для обзора всего зала место, окончательно остановил выбор на этом самом наблюдательном пункте. Высоко в стене над баром было вставлено зеркало. Перед ним можно спокойно сидеть, видя весь бар, все столики, маленькую танцплощадку, кассы, вход и двери в другие помещения. Двое мужчин вернулись и заняли свои места справа от центрального входа. Один нажал кнопку переговорного устройства и что-то сказал. Предположительно следующее: «Он совсем уже утихомирился, Чарли. Едет домой, сегодня не вернется».