Долгое дело
Шрифт:
— Марат Геннадиевич, возможно, докторскую вы и защитите… Но мужчиной вам не бывать.
Из дневника следователя.
Я хочу уцепиться за что-нибудь руками. Врыться ногами в землю. Вжаться спиной в стену. Упереться лбом в дверь. Застонать, закричать, позвать на помощь… И остановить счастливейшие мои дни, задержать выпавшее мне время, которое несётся с таким ветерком, что на глазах выступают слёзы.
Добровольная исповедь.
Он появился из ниоткуда. Была вечеринка у Искрины Четыркиной, моей
Рябинин не любил формальную работу — даже ту, которую требовал закон. Разумеется, Калязина ничего не скажет, и всё-таки перед опознанием её стоило допросить о всех эпизодах. Ему казалось, что она уже сидит в коридоре и ждёт десяти часов, — ему казалось, что из-под двери бежит тайный сквознячок и костенит его тело панцирной силой.
Некоторые юристы считали, что вызванному гражданину допрос ничего не стоит — как с приятелем побеседовать. Или как на работу съездить. Рябинин думал иначе: человек обязан явиться к следователю, обязан ответить на все вопросы и обязан сказать правду. Поэтому допрос — это всегда психическое насилие, как бы добродушно он ни протекал. С Рябининым не соглашались, но с ним вообще редко соглашались.
Он ждал Калязину. Допрос — это всегда психическое насилие… Над кем же оно совершится теперь? Рябинин это вроде бы знал, но каким-то хитрым приёмом скрывал от самого себя, чтобы не очень разочаровываться — в самом себе.
Ровно в десять — она никогда не опаздывала — Калязина невзрачной тенью вскользнула в кабинет. Рябинин тайно удивился, потому что ждал графиню, снизошедшую до прокуратуры. Перед ним же села тихая женщина в сереньком плащике, в чёрном берете, с усталым лицом.
— Здравствуйте, Сергей Георгиевич.
— Здравствуйте, Аделаида Сергеевна.
Не в его осторожном мозгу, а вдали, может быть, за пределами кабинета, засветилась беспричинная надежда. И уже в мозгу отозвалось: почему бы нет? Почему бы ей не осознать, не покаяться, не прийти с повинной — ещё не поздно.
— Как работа? — спросил он, потому что её усталое лицо просило этого вопроса.
— Я сегодня уже побывала на квартирном вызове.
— Холера, чума или проказа?
— Случай псевдотуберкулёза.
— Ага, и вы назначили псевдолечение.
Она улыбнулась — неуверенно и даже пугливо. Так, именно так начинают признаваться обуреваемые сомнениями. Переходящему брод протягивают руку…
— Аделаида Сергеевна, по-моему, вы хотите дать правдивые показания.
— Хочу, — даже обрадовалась она.
— Тогда расскажите, как вы подменили шубу.
— Господи, опять…
Она дружелюбно улыбнулась. Рябинин молчал, поражённый, но ещё ничего не понявший. Следующие секунды ложились в сознание ясно, как светлячки: маска, её маска дружелюбия неожиданно блеснула злостью. Нет, Калязина не заменила её на злобную — она хотела казаться доброй. Но напускное добродушие, как белый фон, высветило злость ярче прожектора. Вот как? Тогда нужно пытать этих людей добром, как чертей крёстным знамением…
— Я не подменяла никакой шубы.
— Вы только что хотели говорить правду…
— Я и сейчас хочу.
— Что же вам мешает?
— Ничего не мешает — я ведь её сказала.
Отдалённая надежда… Откуда она — уж не от его ли наивности? Скромная одежда и понурый вид… Да, на этот раз Калязина не знала, зачем вызвали и что её ждёт. Поэтому и вошла тихоней.
— Гражданка Калязина, вы отрицаете, что похитили бриллиант в ювелирном магазине?
— Отрицаю, гражданин следователь.
— Отрицаете ли вы, что мошенническим способом похитили пятьсот рублей у директора магазина «Дуб»?
— Да, отрицаю.
— Отрицаете, что мошенническим способом завладели письмом Поэта?
— Да, отрицаю.
И она вновь доброжелательно улыбнулась. Но теперь Рябинин видел её глубокие и насторожённые глаза, нацеленный нос и красивые губы, манерно изогнутые в доброжелательной улыбке. Ему некстати подумалось, что у неё наверняка отменное здоровье.
И промелькнуло, исчезая…
…Грубые люди всегда кажутся здоровыми…
Рябинин ещё раз убедился, что без опознания Калязина ничего не скажет. Поэтому допрос заглох.
И тут же увидел на лице Калязиной тайное напряжение и понял, что этот допрос был для неё самым трудным — она догадалась, что Козлова обещания не сдержала, что старушка о письме Поэта заявила, что директор мебельного магазина всё рассказал и что её видели в ювелирном магазине.
Из дневника следователя.
Когда мы видим гнусного человека, то обычно считаем, что он опустился. Для нас каждый распустившийся — это тоже опустившийся. Пьяницы, тунеядцы, хулиганы… Погрязшие в скандалах, мелочах, злобе, шмутках… Но мы забываем, что опускаются с высоты. Чтобы опуститься, нужно сначала подняться. Поэтому эти «опустившиеся» никакие не опустившиеся, потому что в своей жизни они никуда и не поднимались.
Добровольная исповедь.
Король… А любовь? Видели, чтобы высокий и статный парень шёл с пигалицей? Видели, чтобы красавица влюбилась в урода? Молодая влюбилась в старика? Хорошо обеспеченный влюбился в голь-шмоль? Выходит, что, прежде чем влюбиться, человек решает целую кучу социальных, эстетических и биологических вопросов… А уж потом разрешает себе влюбиться. Вот вам и слепая любовь. Да и не было её и никогда не будет!
— Воскресный обед считаю открытым. — Рябинин выковырнул штопором половинку пробки, а вторую начал ковырять вилкой.
— Ох уж эта мне интеллигенция. — Петельников взял бутылку и ладонью в дно вышиб пробку.
Сухой рислинг никого не опьянил. Может быть, только у Рябинина ярче заблестели очки. Да Светлана чуть свободнее подняла голову, стряхивая оцепеняющую стеснительность. Да инспектор решился на вторую тарелку супа, на которую решился бы и без рислинга. Да Лида от ужаса завела взгляд под потолок, куда последовал взглядом и Петельников, обо всём догадавшись, — она удивилась, что на смотрины он дважды привёл одну и ту же девушку.