Долгое-долгое детство
Шрифт:
Ждут. И Ак-Йондоз стоит, чуть расставив ноги. Казалось, очень много времени прошло. В какой-то миг мне даже почудилось, что все это происходит во сне. Нет, пока что явь. Эта красивая сноха, стоящая сейчас на меже, еще много раз потом будет приходить в мои сны. И вот так же будет стоять: то на острие высокого утеса, то над самым краем страшного водопада, то в горячих струях гудящего пожара. И, взмахнув над головой лунным осколком серпа, готова уже будет полететь со скалы, упасть в стремнину, рухнуть в огонь, как я проснусь. Лишь в яви еще блеснет прощально ее серп с красной ручкой. Проснусь - и радости моей не будет конца.
Может, не так уж и бессмысленны были мои сны, может, все дни АкЙондоз на эти сны были похожи...
Весь народ в изумлении смотрит: что же наша всегда сдержанная и благонравная невестка затеяла? Все глаза на Ак-Йондоз устремлены. Один Хамза на это зрелище не глазами, а раскрытым ртом уставился.
– В нашем краю мужчины не в еде, а в труде состязаются, - сказала Ак-Йондоз. Опять, как прежде, мягким звоном зазвенел ее голос, ни задора в нем, ни заботы.
– Кто храбрый? Кто из мужчин выйдет со мной состязаться? Чей серп моего серпа проворней?
Все стоят, молчат растерянно. Ак-Йондоз опять сказала, поддразнивая:
– Разве перевелись мужчины в этом ауле?
Я сам не заметил, как отыскал глазами Марагима. Он стоял на дальнем конце межи самым первым. Хотелось крикнуть: "Тебе же она говорит, тебе! Чего мнешься?"
– Давай, Хамза, - сказал наш Рыжий сват, - коли так пошли дела, выходи с женой состязаться, докажи, что ты мужчина.
– Давай, Хамза, давай, - поддержали остальные.
– Верно усатый говорит, пусть Хамза состязается.
– Посмотрим, чей базар выше!
– В другой раз посмотришь, - буркнул Хамза, - я свою жену и без состязания давно победил. И состязаться нечего.
– Братья, всем же аулом осрамимся!
– кипятился наш горячий сват. Сам бы вышел, да серп тупой, руки нескладны. Языком-то много не нажнешь. Неужто кроме меня и удальца нет?
Марагим неторопливо прошел вдоль межи, встал перед Ак-Йондоз. Рядом с ним другие мужчины ростом пониже да статью пожиже кажутся. Поэтому, кто самолюбив, стараются возле него не крутиться. А вот тонкая, как форель, Ак-Йондоз рядом с богатырем не потерялась, меньше не стала, даже выросла будто. Вот чудеса!
– Я выхожу!
– сказал Марагим.
– Отмерь по три шага, Муртаза!
И только теперь поднял взгляд на Ак-Йондоз. Знакомый румянец охватил ее щеки и тут же погас.
– Победивший поцелуй получит, проигравший потеряет честь... сказал словами песни наш ремень проигравший сват.
– Мужская честь - не ремень. Это ремень потеряешь, так веревкой перепояшешься, - поддел его кто-то.
– Погибель батыра - в женщине - так ведь говорят, - воспрянул вдруг Марагим.
– Что будет, то будет. От Ак-Йондоз и позор поражения за почет, за награду приму.
– Не о великой же награде помышляешь, Марагим, - сказала Ак-Йондоз, и еле приметная улыбка мелькнула на ее красивых губах.
– Что назначено - то суждено...
– вроде усмехнулся и тот. А у самого синие глаза были такие печальные. Он снял с плеча серп, и взгляд его оживился.
– Решились, Ак-Йондоз! Ты гори - и я не погасну...
Какие красивые слова сказал вдруг Марагим! Смысл их я хорошо понял. У остальных, думаю, на это смекалки не больно-то хватило. Люди, перебивая друг друга, начали обговаривать условия.
– Снопы сами будут вязать?
– спросила Ниса-апай.
– Сами, сами!
– Пусть жнут и сразу вяжут!
– Нет! Нет! Пускай сначала все сожнут, потом вязать будут.
– Эй, ямагат! Как самим сподручно, пусть так и делают.
– Как сами хотят! Все равно по последнему снопу считать будем!
Тем временем мой Самый Старший брат Муртаза отсчитал на продольной меже осьминника два раза по три шага и, связав узлом в трех местах три пучка ржаных стеблей, наметил две делянки. Потом перешел на межу напротив и сделал три такие же отметки там. Остальные мужчины, связав все вожжи, сладили по три аркана, такие, чтобы поперек осьминника достали. И точно по отметкам от межи к меже протянули эти арканы. Получилось - по чести-справедливости - одинаковые две делянки.
Сейчас начнется. За Ак-Йондоз я не беспокоюсь. Всем известно, что она первая у нас жница. За Марагима боюсь. Правда, он тоже сноровистый мужик, работа у него в руках горит. За плетень возьмется - плетет красиво, как девушки кружева вяжут. Стог мечет - стог у него стройный, как церковный купол, вырастает. Оконные ставни, изготовленные и покрашенные им, издалека улыбаются. Даже из леса дрова везет - как попало не навалит, ровно лежат, один к другому, картинка будто. Как на гармони играет, этого и говорить не буду, вся округа сама слышала. А вот жнет как? Ак-Йондоз проиграет - куда ни шло. Она женщина. А вот если Марагим проиграет - всему аулу позор. Ай-хай, к добру ли это? А внутри меня баламут - бес маленький - подзуживает, победы Ак-Йондоз желает. Почему всегда именно женщина проигрывать должна?
– Ну, начинайте! И пусть побежденный не плачет!
– благословил мой отец.
Ак-Йондоз и Марагим встали рядом, по две стороны среднего аркана. Утопят эти двое друг друга в желтой пучине или, наоборот, спасут? Обоих мне жаль. Потому что они - мои люди. Я их тайны берегу. Делиться своей тайной мне уже ни с кем не хочется. Она - только моя. И Старшей Матери... Но почему они рядом встали? Каждый жнец в своем углу должен стоять. Ведь жнут-то справа налево. Чудной этот Марагим - с изнанки встал, право-лево не различает. Засмеют ведь! Мне хочется крикнуть, подсказать ему, только решиться не могу.
– Почин за тобой, Ак-Йондоз, - сказал Марагим.
Серп Ак-Йондоз сверкнул и срезал первый пучок. И второй, и третий... За серпом в ее правой руке не уследишь, только блики от него летят, и стебли ржи, в лад с серпом, кружась в каком-то танце, сами в левую руку стекаются. Когда собирается большой пучок, она, придерживая его серпом возле самых колосьев, укладывает назад. Уложит и снова начинает. Горбатый разбойник снова в пляс пускается, и вместе с ним, в каждом прыжке округляясь, пляшет ржаной пучок. От края до края своей делянки Ак-Йондоз в мгновенье ока проходит. Только на завязанных за спиной косах монеты звякнут порой. Лица не видно. Головы не поднимет. И кажется, что она в землю уходит, уходит. Она стебли в пучок уже не собирает, в горсть не сгребает, они сами вместе сбиваются и ей в ладонь вбегают, поспевай только горсть сжимать да разжимать. А сверкающий маленький горбун совсем разошелся, вконец обезумел. Потом не просто будет его унять... Не жатва ржи это, а байга-скачки настоящие. Глаз не оторвешь. А оторвать надо. Потому что рядом есть другой.