Долгое падение
Шрифт:
— Ладно, — решил Мартин. — Давайте съездим обратно.
— Ты не против?
— Нет, конечно. Было бы глупо кончать с собой только оттого, что я осталась без своей сумки.
Когда мы добрались до Топперс-хаус, я осознал, что оставил там мопед Айвана. Его там уже не было, и мне стало стыдно, поскольку Айван не какой-нибудь гребаный капиталист, разъезжающий на «роллс-ройсе» и курящий сигары. Он небогат. На самом деле он и сам ездит на одном из этих мопедов. Впрочем, я с ним все равно уже никогда не встречусь, хотя при такой работе, где платят мало и неофициально, есть свои плюсы — можно было мыть стекла машин в пробках, зарабатывая при этом практически столько же.
— А я оставил здесь машину, — загрустил Мартин.
— Ее тоже угнали?
— Двери были открыты, а ключи были в замке зажигания. Предполагалась благотворительная акция. Такое больше не повторится.
А вот сумочка Морин лежала на месте, прямо в углу. Только забравшись на крышу, мы поняли, что продержались-таки до утра. Было настоящее утро — голубое небо, солнце. Мы прогулялись по крыше, поглядели на город, мне даже устроили своеобразную экскурсию: собор Святого Павла, знаменитое колесо обозрения у Темзы, дом Джесс.
— Теперь уже не так страшно, — заметил Мартин.
— Ты думаешь? — удивилась Джесс. — А ты вниз глядел? Охренеть можно. Ночью не так жутко, по-моему.
— Да я не об этом, — сказал Мартин. — Я о Лондоне. На него сейчас можно спокойно смотреть.
— Красивый вид, — подхватила Морин. — Не припомню, чтобы я когда-либо видела такое.
— Я и не об этом. Я о… не знаю. Тогда повсюду взрывались петарды, люди гуляли, а мы оказались загнанными на эту крышу — нам некуда было податься.
— Ага. Но это если не пригласят на званый ужин, — ответил я. — А тебя пригласили.
— Я никого там не знал. И пригласили меня из жалости. Я там чужой был.
— А здесь ты свой?
— Теперь все совсем иначе. Это опять просто большой город. Посмотри на этих людей. Он сам по себе. И она сама по себе.
— Она ж обычный инспектор дорожного движения, — брезгливо заметила Джесс.
— Да, и она сама по себе. Сегодня у нее, быть может, еще меньше друзей, чем у меня. Но ночью она, возможно, танцевала где-то на столе.
— Надо полагать, с другими инспекторами дорожного движения, — предположила Джесс.
— А я не был с другими телеведущими.
— Или извращенцами, — добавила Джесс.
— Да. Я был сам по себе.
— Если не считать людей на том ужине, — сказал я. — Но ты прав. Понятно, к чему ты клонишь. Именно поэтому на Новый год совершается так много самоубийств.
— А следующий когда? — спросила Джесс.
— Тридцать первого декабря, — подсказал Мартин.
— Ага, очень смешно. В какой еще день совершается много самоубийств?
— В День святого Валентина, — ответил Мартин.
— То есть как? Еще шесть недель? — удивилась Джесс. — Тогда давайте подождем еще шесть недель. Как вам мысль? Наверное, в День святого Валентина мы почувствуем, как все у нас ужасно.
Мы в задумчивости смотрели на город. Казалось, шесть недель — это вполне приемлемо. Шесть недель не выглядели очень долгим сроком. Жизнь может измениться за это время, если только у вас нет ребенка-инвалида. Или если ваши мечты о карьере не растаяли как дым. Или если вы не были посмешищем для всей страны.
— А ты знаешь, что с тобой будет через шесть недель? — спросила меня Морин.
Ах да — и если, конечно, у вас нет неизлечимой болезни мозга. Тогда ваша жизнь тоже не изменится за полтора месяца. Я пожал плечами. Да откуда мне знать, что со мной будет через шесть недель? Это новое заболевание. Никто не мог предсказать ход его развития, даже я не мог, хотя сам выдумал.
— Так мы будем встречаться до того, как пройдут шесть недель?
— Прости, но… С чего ты взяла, что есть «мы»? — удивился Мартин. — Зачем нам встречаться и после того, как пройдут эти шесть недель? Почему нам нельзя покончить с собой когда нам угодно и где нам угодно?
— Тебя никто не держит, — ответила Джесс.
— Но ведь вся цель этой задумки заключается в том, чтобы кто-то меня удержал от этого. Мы все друг друга удерживаем.
— В течение шести недель — да.
— Получается, сказав «Тебя никто не держит», ты имела в виду обратное.
— Слушай, — сказала Джесс, — если ты сейчас пойдешь домой и засунешь голову в духовку, что я смогу с этим поделать?
— Вот именно. А в чем тогда смысл этой задумки?
— Я просто спрашиваю. Если мы — одна шайка, то мы постараемся следовать правилам. Правило первое и единственное: не кончать жизнь самоубийством в течение шести недель. А если мы не одна шайка, то сам понимаешь. Не важно. Так мы одна шайка или нет?
— Нет, — ответил Мартин.
— А почему?
— Ты не обижайся, но…
Мартин явно надеялся, что эти четыре слова и неопределенный жест избавят его от необходимости все объяснять. Но я не собирался давать ему так легко соскочить с крючка.
Я не особенно хотел быть членом шайки, пока Мартин не высказал своего мнения. Я был частью шайки, которая не особенно нравилась Мартину, и я решил за нее вступиться.
— Но что? — спросил я.
— Как вам сказать? Вы не очень похожи на людей Моего Круга.
Он именно так и сказал, клянусь вам. Я совершенно четко слышал, какие слова были произнесены с заглавной буквы, а какие — со строчной.
— Да пошел ты, — ответил ему я. — Можно подумать, я все свое время провожу со всякими козлами вроде тебя.
— Что ж, на том и порешим. Пора нам пожать друг другу руки, поблагодарить за самый поучительный вечер в нашей жизни и разойтись.
— И сдохнуть, — поправила его Джесс.
— Не исключено, — согласился Мартин.
— А ты именно этого хочешь? — спросил я.