Долгое прощание
Шрифт:
– Куда?
– По израильской визе отсюда. А Вене - передо мной весь мир откроется. Что получаешь ты? Наказываешь деда, становишься разводящим, крышуешь всю территорию. Не жмись, Витёк, ты без пальца, но не без мозгов! Бабки полетят к тебе стаей. Хочешь что-то получить, надо что-то вложить.
– Я уже вложился по-крупному. Медицинская карточка переделана, ВТЭК областной, чтоб её инвалидность поменяли, в ЗАГС, участковому. Знаешь, сколько это?
– Знать не хочу твоих проблем. Своих хватает.
Колорадо шёл и сопел. Сопел и думал. Мозги крутились с большой скоростью, просчитывая варианты.
– Что-то я не вижу, где твоё кидалово.
–
Марина скрылась в пекарне. Витёк присел перед Лизой на корточки.
– Ну, что, свинины кусок? Скажи чего? Молчишь, вонючка. Ладно. Завтра - так завтра. Будешь счастливая. Может, даже родишь кого.
Колорадо опять посопел. Вернулась Марина. Лиза почувствовала запах горячего хлеба и издала какой-то жалобный звук.
– Отрежь ей горбушку.
Щёлкнул нож, Витёк вставил корку хлеба в жирные малоподвижные пальцы дауницы, которая с трудом поднесла руку ко рту и зачмокала, рассасывая.
– Есть у меня двушка рядом с Девяткино.
– Что? Опять деревня?
– Это метро "Комсомольская". Вечером привезу ордер на твоё имя. Жди.
– Не журись! Деньги - дело наживное. Я до одиннадцати на дискотеке. И если ты меня кинешь, дед про всё узнает.
– Тебе бы к нам, цены б тебе не было.
– Я подумаю над твоим предложением, - засмеялась Марина.
– Но за уважение - спасибо. Надоело дурочкой прикидываться. Я всё-таки закончила фельдшерское, знаешь ли. А когда всё кончится, у меня будет к тебе пара предложений по бизнесу. Тут денег, как нефти, только качай.
Колорадо щёлкнул зубами и гавкнул по-собачьи. Марина щёлкнула в ответ и гавкнула три раза. Оба засмеялись.
Но Игорь не спал. Его укачало на облучке рессорной брички. Барыня Наталья-матушка определила его при рождении в форейторы, а он и высоты боялся и от качки лошадиной страдал. Но вот же, приходится сопровождать, как какому-нибудь арапчонку, нонешнюю барыню Пушкину в проездах по светлейшей столице.
Да какая ж она светлейшая-то! Зима нынче выдалась - ни осень, ни зима. Низкие серые тучи одеялом накрыли и острова, и мосты, и самоё Неву. И ветер чухонский гонит тепло такое, что река то встанет, то откроется, да катит чёрную воду свою с серой шугой и загибается грязными барашками. И это на мои-то именины, субботнего Григория! Серый город. Всё серое, даже воздух. Задыхался в городе Григорий. "Просил же отпустить восвояси. Кажется, до Яропольца так пешим бы и дошёл. Так же нет: человеком тебя, говорит, сделаю, в училище отдам, будешь в коллегии заседать. Заседателя нашла! Есть аз да буки, и не надобны другие науки, ни в училище в этом страшном, ни в застенках этих казённых-каменных. Сидеть бы у печки да сухарь грызть!"
А денёк выдался тяжкий. Побегал нынче, все онучи промочил. Сперва на станцию бегом полторы версты по мокрени этакой с запиской на карету. А там хозяин, Тимофей Николаев, с цепкой медной по жилетке, сразу в крик: не дам, грит, ещё за две поездки мне должны - не рассчитали! Дак обратно той же дорогой про дурака рассказать, что нет для барыни кареты. И глупой - онучи-то холщовые накрутил, все ноги застыли. А Наташа-барыня, слёзки по щёчкам, протягивает из сумочки пятак, возьми, говорит тихо, что даст, хоть дрожки. И я опять в тех же онучах, в тех же лаптях снова на станцию. Но из Тимофея свет Николаева бричку выбил! Не хотел давать. И пролёткой обойдётся, по лыгам, грит, у меня и князья ездят. Заставил его всё-таки бричку на рессорах снарядить! На оброк, медведь, работает, а оброк-то
И сидел Григорий на облучке рядом с извозчиком, боролся с подступающими позывами тошноты, то ли от холода, то ли от голода, поемши утром одной полбяной каши мису, то ли впрямь от укачки.
А барыня Наташа в это время без доклада вбежала к своей кузине прямо в залу.
– Cousine!
– позвала она громко.
– Я получила твою записку.
Но никто не откликнулся. Лишь за дверью, за которой располагались супружеские покои, раздался невнятный шорох или шёпоток. Кажется, даже портьера шевельнулась.
– Сестрица, ты спишь в эту пору?
Удивлённая, Натали попыталась пройти в опочивальню, но навстречу ей в дезабелье несколько торопливо вышла Идалия. Волосы её расчесались, она была чем-то смущена и растеряна. Какая-то фигура в белой рубашке мелькнула за её спиной в сумрачной полутьме.
– Я получила твоё письмо, дорогая. У тебя и вправду есть серый плюмаж для моего костюма Эстер?
– Да-да, - отвечала Идалия смущённо, стараясь оттеснить Наталию от двери.
Портьера приоткрылась сквозняком и снова мелькнула светлая рубашка.
– Ты не одна?
– удивилась Натали и вдруг заметила брошенный на софе белый мундир кавалергардского Ея Величества Государыни императрицы полка.
– Александр разве не в полку?
Портьера откинулась и показался в белой рубахе и белых панталонах полевой формы Жорж Дантес.
– Ах!
– воскликнула Наталия и схватилась за щёки, разом запунцовевшие.
Идалия резко обернулась к Дантесу и прошептала по-португальски:
– Anuncia a sua paix~ao, - и, обратившись к кузине, громко и страстно произнесла: - Я оставляю вас, дорогая. Молю, хотя бы выслушайте его!
И, запрокинув голову, вышла в людскую половину.
– Нет!
– воскликнула Пушкина.
Но Дантес не дал ей заговорить, Он схватил её в свои объятия и страстно зарычал:
– Natalie! Je ne peux pas souffrir plus, mentir et faire semblant!
– Умоляю вас, Жорж, не мучьте меня!
– Be my, Natalie, ou je meurs!
– Жорж! Как вы можете! Вы мой брат!
– Наталия вырвалась из объятий Дантеса, тяжело дыша. - Никогда, слышите, никогда этого не будет. Никогда более не поступайте так, если имеете честь принадлежать нашему дому.
Дантес бросился на колени, обхватив её ноги. Но тут в комнату вошла девочка лет четырёх, привлечённая криком в детской.
– А где нянька Таня?
– дивясь людям, спросила она.
Хватка Жоржа ослабла. Наталия освободилась от его рук.
– Лизонька! Пойдём поищем няню Таню, - бросилась она к девочке.
– Ты моя спасительница, - целовала она её всю дорогу, - ты моя Эстерочка!
Нянька Таня в кухне грела кашку, качая на руке младшего братика Лизоньки.
– Ах, барыня!
– вскликнула она.
– А Лизок уже проснулась! Ты же не плакала, Лизок!