Долгое прощание
Шрифт:
– И девушек наших ведут в кабинет - в этом вы всегда первые.
– Идите-идите, я не подаю по пятницам вечером!
"Вспомнил!
– не к месту вернулась к нему мысль из ночных подвалов.
– Юзеф Борх - уж не польский еврей ли был? Борх - это же наверняка Барух..."
А Марина только улыбалась. Но даже улыбка у неё была звонкая. Вдруг она сказала:
– Подожди меня здесь, - и быстро направилась к выходу танцплощадки.
Игорь всмотрелся, удивлённый, но в просветах танцующих пар ничего особенного не увидел. Она подошла к парню со знакомой рожей, жующего
– Кто это был?
– мысли про Баруха моментально исчезли.
– Дела, дела, дела. Записка из гатчинской больницы. Просят пораньше вернуться из отпуска. Фиг им.
В одиннадцать танцы закончились. В машине Марина сказала:
– Завтра в двенадцать. Приходи без машины, без велика, пешком. Зайдёшь через задний двор, там будет открыто. Чтоб никто не видел тебя.
– О’кей, - ответил Игорь потерянным голосом.
Надежда, еле живая и хилая, что это всё обернётся шуткой, пропала.
И он пришёл. Приволокся. Приполз. Дед утром не завтракал никогда. Выпил квасу и лёг спать, объявив, что после обеда уйдёт в Гайки на пасеку.
– Могу отвезти на машине, - с надеждой, что дед согласится, предложил Игорь.
Но попытка отвертеться от "инициации" не удалась.
– Иди-иди, куда ты хотел. Вижу - не до меня.
– У меня масло не кипит...
– Шпацирь, сказал.
"Здесь все шпацируют повдоль туда-сюда, а мы шпацируем с тобой туда-обратно", - пытался напевать бодрящую одесскую песенку Игорь.
Не помогало. Начищенный пятак стоял над верхушками дальних сосен. В свете этого самоварного золота редкие берёзы едва шевелили кисеёй веток. Жаворонок то начинал верещать где-то невидимый, то затыкался. "Вот что он орёт? Самку призывает? Нет, уже птенцы, надо полагать, вылупились. Территорию обозначает? Тоже нет. Какая в небе может быть территория? Дурак потому что. Только барды способны сами себе петь под гитару. Мечтанью вечному в тиши, так предаёмся мы, поэты; так суеверные приметы согласны с чувствами души". Вяло передвигая ноги, он плёлся полтора часа там, где пробегал за двадцать минут не торопясь раньше. "Какие приметы? Месяц с правой стороны - месяц с левой стороны, баба продинамила - где приметы-то? Вот жаворонок орёт, будто ему яйца защемили, - примета? Знак или не знак?"
Калитка заднего двора была незапертой. Тропинка медленно ползла мимо бани, парников и грядок. Часы показывали начало первого.
Он не чувствовал ничего. Дверь отворилась, и Марина укоризненно сказала:
– Опаздываешь. Разувайся и проходи в спальню.
В доме его ждали. Было прибрано. Стояли полевые цветы в вазе на столе. В спальне пахло хвоей и можжевельником.
Лиза на спине лежала на кровати, накрытая белой простынёй.
– Я не могу...
– прошептал он.
– Давай сделай это по-быстрому и всё. На лицо её не смотри. Особенно в глаза. Снимай штаны.
– Он стянул джинсы.
– Ты её сквозь трусы будешь?.. Рубашку можешь не снимать.
Он стянул и трусы. Марина откинула простыню. Белое восковое тело дауницы жирно расплылось на кровати. Груди
– Ты не готов, - засмеялась Марина.
– Не готов.
– Я тебе помогу. Садись.
Он присел на кровать у ног дауницы. Марина опустилась на колени и стала ласкать его губами.
– Чистенький, вкусно пахнешь. Мёдом?
– Игорь закрыл глаза и вцепился руками в матрас.
– Ну, вот, готов. Готов?
Он поднялся. Трупный вид девушки оживляли только глаза, уставленные в потолок.
– Давай её перевернём на бок. Не могу я так. Не получится.
Они начали переворачивать тело, тяжёлое, как сундук. Вдруг дауница захихикала, пуская пузыри слюны.
– Господи!
– откинулся в сторону Игорь.
– Я же говорю, она всё понимает. Она нормальная женщина.
– Нормальная...
– Не такая, как мы.
– Они перевернули её на бок.
– Ты опять не готов?
– Марина снова засмеялась.
– Мне очень нравится, что ты любишь только меня. Иди ко мне.
Она резко вскинув руки накрест вверх, сняла с себя блузку. Её маленькие грудки радостно засветились в пасмурной комнате. Она обняла Игоря и подняла лицо к нему для поцелуя. Её рука гладила там, где нужно, сжимала, то что нужно, - всё делала правильно и умело. Он целовал её губы и не мог оторваться. Дауница снова захихикала.
– Всё.
И Марина повернула его к сестре. Его глаза были закрыты. Он дышал так, будто что-то ему мешало, с сипом и свистом в груди. Марина что-то делала с ним, присев на корточки и ласково приговаривая:
– Всё будет, и будет хорошо. Вот так, вот так... Начинай.
И встала.
Он качнулся вперёд и замер, ничего не чувствуя. Комок тошноты застрял где-то в пищеводе. Дауница продолжала хихикать, шевеля пальцами и едва двигая руками.
– Я подожду за дверью. Не останавливайся.
И она выскочила в соседнюю комнату.
Игорь механически двигал бёдрами, стараясь не смотреть на неподвижную девушку и по-баскетбольному держа руки перед собой, не касаясь гладких парафиновых бёдер. Ощущения отсутствовали, словно от анестезии. Присутствовало только одно желание - поскорее закончить. "...а пишешь мне о мадам Керн, которую с помощию Божией я на днях уеб". Он повторял последнее слово из письма Пушкина Соболевскому в такт своим раскачиваниям. Мозги поплыли, кажется, он начинал сходить с ума.
И вдруг дверь резко отворилась. Игорь испуганно повернулся, прикрывшись руками. В проёме двери стояли участковый милиционер и родители Марины. Где-то за их головами светилось смеющееся лицо самой Марины.
Мамаша-доцент начала было верещать: "Как ты посмел, негодяй!", - но участковый капитан сказал тихо и веско:
– Не надо криков. И комедию ломать тоже не надо.
Игорь смотрел на Марину. Он видел только её глаза. Глаза были злые, а лицо смеялось.
– Ну, что ж, молодой человек, всем всё ясно. Изнасилование. Свидетелей множество. Особо извращённым способом. Простыня в крови. С причинением тяжкого телесного повреждения. Инвалида ДЦП с детства в беспомощном состоянии. Инвалидки.