Дом дервиша
Шрифт:
Бетон такой холодный, что аж жжется. Но сигнал тревоги прозвучал, прозвучал-таки. Джан двигает конечностями, через боль разжимает пальцы, ползет по безжизненному камню ногами вперед. Так себя чувствуешь, когда ты старый, господин Ферентину? Это ужасно. Джан выползает из трубы на свет. Солнце еще не встало, воздух серый и безжалостно холодный. Джан дует на пальцы. Работать, работать, работать. Он открывает компьютер. Ах, как медленно грузится приложение. Джан вскрикивает от досады, когда пальцы, негнущиеся и неуклюжие, путешествуя по клавишам, допускают ошибку. Он чуть не плачет к тому моменту, как удается открыть командное приложение. Накладывает карту. Недждет близко. Фургон едет по шоссе. Вот стройплощадка, а вот дорога. Джан, прихрамывая, выходит из джунглей труб, чтобы посмотреть,
Уже потеплее. На трассе, по крайней мере, можно чуть-чуть погреться на солнышке. Там у него будет направление и цель. Тепло медленно проникает в ледяную сердцевину его тела, но солнце набирает силу с каждой минутой. Джан старается не думать о боли и голоде, представляя, как было бы здорово, если бы люди, как цветы, питались солнечным светом. Тогда бы вы никогда не замерзали днем. И не голодали. Растения никогда не голодают. Но ночи были бы ужасными, люди боялись бы ночи сильнее, чем сейчас, наполняя ее куда более страшными вещами, чем стамбульские волки-призраки. Ледяные демоны и ледяные ужасы — уже довольно страшно.
Это очень длинная дорога, на пути ни одного магазина, а машины идут непрерывным потоком. Интересно, что водители думают о мальчике с рюкзаком и птицей на плече, который бредет в лучах восходящего солнца по пыльной обочине? Они вообще что-нибудь замечают? Осман вряд ли замечает хоть что-то по дороге на работу. На углу, где проспект Кайишдаги пересекается с Бостанджи Дудуллу, стоит ларек, торгующий чаем и газетами. Джан не любит чай, но покупает стакан. Стакан в форме тюльпана кажется каплей расплавленного золота в пальцах. Джан с трудом терпит боль, но пьет и ощущает лучистое тепло, расходящееся по телу. Второй стакан — и холод изгнан отовсюду, кроме кончиков пальцев рук, ног и кончика носа, а солнце уже встало, жаркое и яркое. На последние купюры из своего неприкосновенного запаса на черный день Джан покупает три контейнера с газом для переносного зарядника. Джан присаживается на корточки позади ларька прямо на обочине и смотрит на экран, пока Птица подзаряжается. Фургон остановился. Прямо рядом с компрессорной станцией. Джан пытается от радости щелкнуть пальцами, но морщится от боли и дискомфорта. Однако маленький детектив снова с нами.
Длинный перегон по проспекту Кайишдаги, но к концу пути Джан уже все спланировал. Очень хороший план. Он такой умница. Компрессорная станция вклинилась прямо в середину жилой застройки. Карта показывает, что рядом нет никакой подходящей чайханы, где он мог бы сесть и весь день наблюдать за газогенераторной установкой. Но в конце улицы есть торговая галерея, а через дорогу — АЗС с круглосуточным магазином и небольшой часовней для путешественников. Мальчики постоянно торчат около заправок и круглосуточных магазинов, он может сесть возле входа в месджид, [127] никто и не заметит, что он там. Затем он отправит Птицу на разведку. Вернее, так: если они не привезли с собой роботов «Самсунг», то Птицу, а если привезли, то Крысу или Змею. В любом случае он сделает снимки, много-много. Когда он вчера звонил в полицию, они не поверили своим ушам. Может быть, поверят своим глазам. Ох, это блестящий план, он даже начал согреваться.
127
Мечеть.
Шекуре Дурукан падает на колени перед бетонной трубой и подбирает огрызок яблока, пустую бутылку из-под воды и упаковку от гезлеме. [128] Она поднимает их двумя руками, будто молится, а потом начинает рыдать, горько и безутешно, — это плач женщины на похоронах матери. Строители, забеспокоившись, отвлекаются от утреннего чая.
— Вот отсюда он звонил, — говорит сержант полиции.
— И вы не
128
Традиционное блюдо турецкой кухни в виде лепешки с завернутой в нее начинкой.
— Если мы будем реагировать на каждый звонок от девятилетнего ребенка, то больше ни на что времени не останется.
— Но вам не показалось странным, что девятилетний ребенок после наступления темноты звонит со стройплощадки?
— А мы не проверяли его местоположение, пока не поступил звонок от коллег в Бейоглу о том, что пропал ребенок, вероятно, в Кайишдаги.
Как только машина свернула с Киноварного переулка, Шекуре Дурукан переключила режим на автопилот и позвонила в полицию Бейоглу. Теория о потерявшемся мальчике. Кайишдаги. Изображает из себя детектива. Ищет какого-то парня, которого якобы похитили из района Эскикей. Кайишдаги, в Кадикей. Считает, что это террористический заговор. Да, мы едем туда.
Затем она напустилась на Георгиоса Ферентину:
— Вы втянули его в это.
— Я ему ясно дал понять, что ему одному там делать нечего. Категорически запретил. Я сказал ему, чтобы он не вмешивался, поскольку это опасно, и этим должна заниматься полиция.
— Категорически запретили, значит? Вы знаете хоть что-нибудь о девятилетних мальчиках? Запретил он, видите ли. Вы в каком городе живете? А все эти исчезновения, загадки, заговоры, вы мне рассказали? Вам в голову не пришло рассказать мне! А это мой сын, на минуточку. Вы не думали, что его матери стоит знать обо всех этих теориях и заговорах, которые вы обсуждаете с ним у себя дома? И кто вообще сказал, что он может к вам ходить? Он был у вас дома! Девятилетний ребенок! Как часто он приходил? Он вынимал свои беруши? Вынимал или нет? Вы знали, что его это может убить, или вам плевать? Он прокрадывался к вам за моей спиной. Он постоянно нам лгал, нагло лгал после всего, что мы для него сделали. Вы сказали ему, что это опасно?! С таким же успехом можно было плеснуть в костер бензина. Как давно он к вам ходит?
— Примерно полтора года, с тех пор как у него появились…
— Эти игрушки. Я жалею, что мой взгляд вообще упал на эти чертовы игрушки. Когда он вернется, то больше их не увидит, это я вам обещаю.
— Госпожа Дурукан, у вас очень умный, творческий и энергичный парень, который в силу обстоятельств ведет неестественный…
— Неестественный? Разумеется, неестественный! Вы думаете, мы хотим для него такой жизни? Неужели вы думаете, что мы жаждем держать его взаперти, опасаясь, что случайный шум остановит его сердце? Это все ради него, поймите. Мы могли бы вести совсем другую жизнь, куда лучше. Но я не жалуюсь, даже не думайте. Я люблю его, господин Ферентину. Я люблю его.
— Слушайте, — перебивает их Мустафа с заднего сиденья. — Не знаю, обратили ли вы внимание, но я вижу ваш цептеп, и полиция Бейоглу звонит вам уже минуты три.
Тот звонок привел их на стройплощадку рядом с проспектом Бостанджи Дудуллу к огрызку яблока, пустой бутылке и упаковке от блинов.
Почему я не защищался, спрашивал себя Георгиос Ферентину. Потому что вы правы, госпожа Дурукан. Я поступил неправильно. Все ваши обвинения в точку. Я мог бы все вам рассказать сразу после того, как поймал битбота стаканом, и мальчик постучал в мою дверь. Но я этого не сделал, потому что не хотел делиться с вами. Хотел, чтобы это было только мое. Я хотел сына. Хотел собственную маленькую семью. Вы бы мне не позволили и теперь уже никогда не позволите.
Шекуре Дурукан без зазрения совести рыдает над мусором, и Георгиос понимает, что сам не стал бы так делать и не сможет.
Мустафа опрашивает рабочих. Георгиосу он кажется странным малым, вроде по-житейски умным, но с набором всяких глупостей в голове, смотрящим на чудеса мира широко открытыми глазами. Мустафа очень беспокоится о Недждете, и Георгиос находит это трогательным.
— Пара людей сказала, что припоминают ребенка… эээ… с птицей на плече?
Шекуре Дурукан берет себя в руки и вытирает лицо влажной салфеткой.