Дом на улице Гоголя
Шрифт:
— Услуги этой клиники стоят дешевле, чем в Ницце? — спросила Наташа.
— Там всё стоит дороже. Значительно дешевле, чем в Ницце, и дешевле, чем в Париже, оперироваться в моём лионском филиале. Там у меня расположена клиника эконом-класса. Вам всё ещё интересно, Натали? Или вы думаете, что француз распушил хвост? Я, действительно, что-то расхвастался, но, знаете, на всё это ушло двадцать лет работы, и очень напряжённой работы..., — Батурлин замолчал.
— Я понимаю, — сказала Наташа, смутившись — что-то такое про француза, распушившего хвост, она и в самом деле подумала. — Но все же, не жаль вам, Владимир Николаевич, посвящать свою жизнь подтяжке подбородков
— Посвящать жизнь — это из русской литературы. Я занимаюсь бизнесом, и только. Он отнимает у меня много времени, это правда, но «посвящать жизнь», нет, это слишком по-русски. Её, вероятно, стоит посвящать исключительно ... как это?... ах, да: борьбе за освобождение человечества. Впрочем, эксперимент по данному посвящению уже был массово проведён в вашей стране, и он с треском провалился. Стоит ли повторять его с отдельно взятой жизнью предпринимателя средней руки?
В голосе Батурлина явственно пророкотали саркастические нотки.
Наташа растерялась. Предгрозовое ощущение сегодняшнего дня, взникшее, когда они шли по тёмной аллее парка, тревожило, но так и не породило подходящих слов, способных разрядить медленно сгущающуюся атмосферу. И вот уже вовсю раздавались первые рокочущие раскаты, а она по-прежнему не могла придумать, как отвести грозу.
Уже вышли из парка, а Наташа так и не нарушила затянувшееся молчание.
Я постараюсь больше не представать перед вами самовлюблённым болваном, милая Натали. — Вдруг произнес Батурлин и поцеловал Наташину руку.
«Ого! — подумала она. — Значит, дед и бабушка Оля справятся с Прохором?» — и улыбнулась тому, что, оказывается, всерьёз поверила в собственную выдумку о загадочной связи сегодняшнего дня и событий шестидесятилетней давности.
Вечером Иван Антонович беседовал с гостем на темы, никак не связанные с алтайским раем, из которого их с Олей, по его выражению, «выбили». Не дождавшись, когда дед соблаговолит продолжить рассказ, Наташа как бы невзначай поинтересовалась:
— Дед, ты вчера во второй раз упомянул какого-то Прохора. Я не поняла, откуда он взялся-то?
Глава девятая
— Его прибило к нашему берегу. Известна ведь тебе идиома, которой поясняется, что обычно прибивает к нашему берегу? Вот это самое тогда и прибило.
В том месте, где стояла наша станция, Катунь образовала небольшую заводь, от основного русла она была закрыта ветвями низко склонившихся деревьев. Там на бережку я хранил лодку, снасти, и всё это не просматривалось с реки. В этом заключалась удача — нам ни к чему было выставляться на обозрение. Помните, я говорил, что ружьё под названием «тихая заводь» ещё выстрелит? Вот в эту тихую заводь и затащило утлый плотик из брёвен пяти-шести, на котором лежал до полусмерти избитый мужчина средних лет. Человек был без сознания, сначала я подумал, что он мёртв, но, оказалось, дышит. Мелькнула у меня мысль вытолкнуть плот на течение — кто его знает, что за подарок принесла река? — но вбитые с детства императивы взяли верх. Как же! Ценность человеческой жизни! Помощь ближнему! Но скоро выяснилось, что в мире, в котором мы очутились после семнадцатого года, эти прекраснодушные представления стали непозволительной роскошью. Я совершил неправильный выбор, некстати озаботился сохранностью своего нравственного чувства.
— Вы и сейчас считаете, что нарушить нравственный
— Из двух зол нужно выбирать меньшее. Я выбрал большее. — Дед опустил голову и замолчал, а когда Наташа, решив, что на сегодня вечер воспоминаний закончен, собралась было отправиться к себе в комнату, вдруг продолжил рассказ:
— Я перетащил Прохора в дом, который мы с Олей называли вторым. В нём у нас было что-то вроде летней кухни, там Оля сушила грибы да ягоды, развешивала травы. И вот в это душистое, тёплое, ставшее родным, я поместил чужого человека, кряжистого, большого. Мы с Олей выходили незнакомца, а как только он начал вставать, растеряли весь покой, в котором пребывали так долго. Мы не сразу признались друг другу, что Прохор не вызывает у нас ни малейшего доверия. Взгляд, которым он смотрел на Олю — мерцающий, тёмный — исходил будто из самых недр земли, из её кипящего вещества.
Заметив, что мы с Олей спим в разных углах избы, к тому времени уже не разделённой васильковой занавеской, а разгороженной стенкой, которую я соорудил из мелких брёвен, Прохор задал вопрос, которого и права не имел касаться:
— Так она разве не баба твоя, Ольга-то?
— Она мне сестра, — зачем-то промямлил я вместо того, чтобы указать пришельцу, что это не его ума дело.
— Врёшь, не сестра она тебе, барин, — нехорошо засмеялся Прохор. — На сестёр так не глядят, как ты на Ольгу глядишь.
Откуда он вывел, что я «барин»? Что во мне барского-то оставалось? В ситцевых шароварах с вылинявшими васильками — барин! И как это у него прозвучало! — барин. Сколько вовек непримиримого было в этом слове!
Как только Прохор появился у нас, я не решался уходить в лес — не хотел оставлять с ним своих девочек, и Оля тревожилась, просила не отходить далеко от дома. Лишь к реке ненадолго спускался — забросить сети, вынуть из них рыбу — там я услышал бы громкие голоса со станции. Я сколотил крепкий плот, выстругал багор, и, одним ранним утром, убедившись, что Прохор уже уверенно держится на ногах, отвёл его на берег.
— Прощай, Прохор, — сказал я, вручая ему котомку с дорожными припасами.
— Гонишь, барин? — Он недобро оскалился. — Мне вниз по реке не надоть. Мне обратно надоть. Давай, я дождусь леденья, пешком потом уйду.
— Пристанешь, где дороги есть, по ним и вернёшься. А здесь ты оставаться больше не можешь. Прощай, Прохор. — Я был недоволен собой, чувствовал, что теряюсь перед этим непонятным мне человеком.
— Оно так. Ты меня на ноги поднял, не поглядел, что я простого роду-звания. Я ж тебе, барин, в ножки поклониться должон, а я заместо того хочу, чтобы со мной как с человеком, не гнали что б меня, значит, незнамо куда. — Прохор откровенно ёрничал.
— Можно и поклониться. С того света тебя вернули, как-никак, — сказал я, всё сильнее злясь на себя.
Я понимал, что веду себя глупо, что говорю глупо, но этому человеку удалось выбить меня из давно привычного равновесия. Знаете, встречал я в жизни людей, возмечтавших стать свободными от общества. Кто-то уходил в лесники, кто-то подолгу жил в заброшенной деревне, и там, наедине с совершенством природы они, казалось, обретали душевную гармонию, о какой среди несовершенных людей и помыслить нельзя. Но каждый раз, когда затворникам начинало думаться, что уже вот она, точка опоры внутри них, от которой можно бы и мир перевернуть, этот самый мир, не дожидаясь, пока его перевернут, врывался и разламывал всю их внутреннюю тишину одним махом, не церемонясь.