Дом свиданий
Шрифт:
– Ты находишь?
– А ты – нет?
– Я не знаю… теряюсь… Если ей поверить, то выходит, что самое страшное совсем не так страшно… Но тогда уж очень досада и горе берут: зачем же, как же мы из-за этого страха всю жизнь-то свою изломали?
– Судьба, милый друг! – вздохнула «Княжна». – Все судьба. Играет она людьми-то. А Катерина права!.. Ах, если бы не кандалы мои, я и сама бы бежала!..
– Что ты называешь кандалами?
– Титул мой, дружочек!.. Как там не прикладывай, а нельзя княжне жить и на докторские осмотры являться… скандал всероссийский… родные… однофамильцы… Мне жить не дадут в Петербурге!.. Нигде в России!.. Затравят… А, пожалуй,
– Но почему же работать непременно у Буластихи, которая отбирает почти все деньги в свою пользу?..
– Нет, у нас особый уговор: я в трети, помимо подарков.
– Все-таки!
– Говорю же тебе: меня, бедную «Княжну», на своей воле сейчас же затравят. А то еще упрячут в желтый дом. Помочь родне, когда крайняя нужда, – у нас нет денег, мы не хотим «злоупотреблять влиянием»; но чтобы поместить в дом сумасшедших «позор семьи» и платить за содержание «позора», лишь бы не выплыл на свежую воду, на это и протекция, и капитал сразу найдутся…
– А ты не откладывай, выходи замуж за Артамона теперь же: вот и перестанешь быть «Княжною», а когда ты потеряешь фамилию, твоей родне уже не может быть до тебя никакого дела…
Мертвое рыбье лицо «Княжны» слегка оживилось и покраснело.
– Ты Марья Ивановна, не понимаешь, что говоришь.
Неужели ты воображаешь, что когда я выйду замуж, то позволю себе продаваться как сейчас? Нет, милый друг мой: я свое прошлое перед церковью оставлю… из-под венца выйду чистенькою, – Господи, благослови в новую жизнь! – чтобы о былом сраме не было и помина. Так у нас уговорено и с Артамоном, а то – зачем бы и замуж идти? Он ведь очень солидный и справедливый человек, Артамон, хотя и любит деньги до страсти… Разве ему по таким должностям служить?.. А затем…
«Княжна» широко и стыдливо улыбнулась, обнажая больные зубы и белые десны.
– Ты думаешь, я не вижу себя в зеркале? Я, дружочек, прелестями своими не обольщаюсь и очень хорошо знаю: в тот день, когда я перестану быть княжной Ловать-Гостомысловой и сделаюсь просто госпожой Печонкиною, цена мне – рубль серебра в глухие сумерки… Этак, пожалуй, никогда капитала не доберешь. Нет уж, – покуда что, пускай сиятельность проценты приносит: острижем с нее купоны, тогда и выбросим ее за окно… А что я нехороша собою, представь себе, мой друг: как много я плакала о том, когда была молоденькой девушкою, так сейчас очень рада. По крайней мере – гарантия, что уж назад в эту жизнь мне хода нету, какие бы ни приказывали нужды… И сама не пойду, и мужу искушения нет – заставить, чтобы шла. Не гожусь! Знаешь ли? Это совсем особое наслаждение: сознавать, что не годишься для пакости… Этим я много счастливее вас, красавиц. Вы – живой товар целиком, сами по себе, а во мне товару – только титул!
Мысль о бегстве назойливо тревожила Машу несколько недель, но в этот срок, разозленная сплетнями о Катерине Харитоновне, Федосья Гавриловна сторожила девушку, как ревнивый дракон, а там, – впечатление сгладилось, улеглось, пассивная натура Лусьевой опять вошла в колею рабства. К тому же в скором времени ей стало гораздо веселее, потому что женский состав «корпуса» значительно изменился, и кроме грубой, противной, бесстыжей Антонины, глупой Нимфодоры и скучных немок, новыми подругами Лусьевой оказались былые «рюлинские» приятельницы, Жозя и Люция.
Появлению их в буластовском доме предшествовал утренний визит к Прасковье Семеновне Адели, которую Маша не видала уже два года. О приезде ее шепнула Лусьевой горничная. Маша, в радости, сорвалась с постели, как бешеная, и ринулась искать старую знакомую по всем комнатам. Но Адель была у хозяйки, а на половину Прасковьи Семеновны, как в некое святая святых, женщины, которыми она торговала, не допускались строжайше. Грозная дама так хорошо знала окружающую ее всеобщую ненависть рабынь и прислуги, что даже горничными лично при себе держала двух своих племянниц, слепо преданных ей, безобразных, но страшно сильных физически, девок с Белого озера. Одна из них на ночь ложилась, как верная собака, у порога спальни, другая – на ковре подле кровати, – только тогда Прасковья Семеновна почитала свой опочив безопасным и спала, не робея, что которая-нибудь из благородных «воспитанниц» перережет ей, сонной, горло…
Свидание Адели с Буластовой продолжалось очень долго, часа три. Наконец Маша подстерегла Адель, уходящую, в большом зале, и, хотя гостью с почтением провожала сама Буластова, девушка не вытерпела, – забыла всю субординацию, так и бросилась:
– Адель! Милая! Вас ли я вижу? Как я счастлива!
Адель за два года переменилась неузнаваемо: совсем другой человек, величественная матрона какая-то…
– Здравствуйте, Marie… – благосклонно и свысока, как принцесса, изрекла она, протягивая Лусьевой руку, затянутую в черную перчатку. – Я тоже очень рада вас видеть.
– Ах, Адель!.. – восклицала Маша, хотя и несколько смущенная слишком сдержанной встречею.
Адель чуть-чуть улыбнулась строгим лицом.
– Не зовите меня так, Marie. Адели больше нет на свете. Есть Александра Степановна; сегодня еще Степанова, завтра Монтраше!..
– Вы выходите замуж? за вашего Этьена, не правда ли? Ах, поздравляю вас! Ах, как это хорошо!
На вопросы и восклицания Маши Адель важно и снисходительно кивала головою.
– Вы, дорогая Прасковья Семеновна, – обратилась она к Буластовой, – позвольте мне поговорить с Марьей Ивановной несколько минут?
Та, начинавшая было уже поглядывать на Лусьеву зверем, мгновенно расплылась в масляную улыбку.
– Ах, душечка, Александра Степановна! Да хоть целый день! Разве я моих барышень стесняю? Для такой-то дорогой гостьи…
И она павой уплыла в свои апартаменты.
– А ты, Люлюшка, – сразу переменила тон Адель, проводив Буластову взглядом, – умнее не стала… Дисциплины не понимаешь! Разве можно было так бросаться ко мне? Хозяйки – народ ревнивый… этого не любят! Если бросаешься на шею к старой хозяйке, значит, у новой жить нехорошо… Смотри! Она тебе припомнит!..
– Ну их всех тут совсем! Пускай! Притерпевшись!.. Уж очень я вам обрадовалась! Да дайте же поцеловать вас… гордая какая стала!.. Ведь я никого с тех пор не видала из наших… понимаете, никого!
– Скоро многих увидишь, – утешала Адель, благосклонно расцеловавшись с Лусьевой. – К Прасковье Семеновне переходит значительная часть дела покойной Полины Кондратьевны…
– Ка-ак вы сказали? – охнула Маша. – Покойной? Полина Кондратьевна умерла?
– Скончалась… Разве ты не видишь, что я еще в трауре? Да, Marie! He стало нашей благодетельницы!