Дом учителя
Шрифт:
«Какое все-таки уродливое лицо», — прошло у него в мыслях.
— Я сперва подумал, что ты юде, — голос Кобякова тоже приобрел материальность, густоту. — А после вижу: наш брат, русак.
И Виктору Константиновичу припомнилось: каждый раз, когда он по малой нужде выходил из кабины и бежал куда-нибудь за дерево, их новый шофер непременно следовал за ним и норовил встать поближе.
— Идите, Кобяков, уходите! — сказал Виктор Константинович — на большее его не хватило.
Кобяков быстро обернулся, он воспринял это «уходите!» как испуг… И действительно, в лесу, где стояли машины, раздался треск сломанной ветки: кто-то там проснулся и ходил.
— Должно, нашему не спится… Вот тоже хлопотун-дурачок
Кобяков говорил вполне искренне, он и вправду посочувствовал этому ученому чудаку, добряку, единственному здесь человеку, оказавшему ему какое-то внимание, — посочувствовал настолько, что даже рискнул поделиться с ним своими планами. В том положении, в какое все они попали, он, Кобяков, один, казалось ему, сохранил еще голову на плечах. Замолчав, кивнув, он пошел своей развалистой походкой к машинам.
А Виктора Константиновича не хватило и на то, чтобы уяснить себе, что, собственно, было ему предложено. Он словно бы окостенел внутренне, утратил чувствительность, все впечатления лишь скользили по верху его сознания…
И он даже не слишком взволновался, когда перед сожженным мостом выяснилось, что еще одна их попытка вырваться из окружения также провалилась, — другого он не ожидал. Его не вывело из этого тошнотного полусна, не потрясло и зрелище самой смерти: на спуске к реке, на виду у всех, лежали в неловких, неудобных позах трупы людей, погибших на переправе, — троих мужчин и женщины. Один из мужчин, с реденькой, завернувшейся кверху бородкой и отверстым, как в крике, ртом, неестественно подвернул под спину руку; у другого, с обгорелым, черно-багровым, пузырчатым лицом, руки были раскинуты в стороны, как на распятии; женщина лежала ничком, и почему-то на ней был только один сапог — другой, вероятно, соскользнул с худой ноги в коричневом чулке, когда женщину вытаскивали из воды; намокшая гимнастерка облепляла ее длинную, плоскую спину, а в ее слипшихся волосах застряли желтые листья.
«Откуда эти листья?» — только и подумал Виктор Константинович… И потом, как бы с недоверием, спросил себя: «Это и есть смерть?..» Впервые сейчас он увидел ее такую — на земле, на седой от пыли траве, у дорожной обочины — смерть на войне, не ту, что мы воображаем для себя, не особенную, а заурядную, бездомную, под открытым небом, поражающую своей голой простотой. И ему померещилось, что тут что-то не так, что истинная смерть должна выглядеть иначе и что эти люди вот-вот пошевелятся и лягут поудобнее.
Вокруг была чрезвычайная суета, напоминавшая странным образом ярмарочную: шоферы, ездовые, кладовщики, писаря, ремонтники, почтари, военторговцы — все, кто угодили тут в западню, собирались кучками, шумели, советовались, перебегали с места на место. Но эта напрасная суета как бы не имела к Виктору Константиновичу никакого отношения — скорее, даже раздражала. И он пустым взглядом смотрел на далекий, в двухстах примерно метрах, противоположный берег, куда все так отчаянно стремились попасть… Этот низкий, пойменный берег освещало время, от времени из-за тучек солнце, и тогда он становился чудесно, по-майски зеленым. За сочно-зеленой, ровной стенкой осоки, спускавшейся к самой воде, нежно, светло зеленел гладкий, как газон, лужок, дальше серебристо-зелеными клубами стояли на лужку ивы… Спасение, ожидавшее всех там, за рекой, было похоже на вновь наступившую, неурочную весну; она манила к себе так сильно, что кто-то, завязав узлом одежду и приторочив ее на спине, бросился вплавь в осеннюю воду. Но, на отрешенный взгляд Виктора Константиновича, и этот дальний берег был только обманным миражем,
…Веретенников, выскочив из машины, тут же бросился доискиваться, что же такое произошло на мосту — не в его натуре было наблюдать происходившее в бездействии.
Полуодетый мальчик, побывавший, должно быть, в воде, откликнулся на его расспросы… Босой, в облепивших тонкие ноги заношенных подштанниках, мальчик сидел у дороги, недалеко от мертвецов, весь заголубевший от холода, и, обхватив себя скрещенными руками, растирал голые плечи. На кусте сушилась его армейская гимнастерка и, как горшки на плетне, торчали на ветках, вверх головками, сапоги с протертыми насквозь подметками.
— Яны удвох ехали… А потым с возу враз и побегли, — вздрагивающим голосом рассказывал этот солдатик. — Яны як раненые бойцы ехали, як усе… у пилотках… Я их добре бачив, близенько…
— Не запомнил, какие они из себя, эти двое?.. — допытывался Веретенников.
— Якие?.. А ниякие… Здоровы як те вепруки, трясца их матери!.. И у пилотках… Я ж казав.
— Ты их приметы скажи, — просительно проговорил Веретенников. — Особых примет не заметил?
— Не, не заметил… — солдатик повел своими отрочески-тонкими плечами. — Чего бачив, то бачив, а чего не бачив — извиняйте. — Он немного подумал. — У одного усища здоровые…
— А потом что было? — поторопил Веретенников.
— А потым яны с моста прыг, прыг… а на ихнем возу зараз же и рвануло, и огонь снопом!.. — Мальчик потянулся и потрогал край своей гимнастерки, распяленной на раките. — Не сохне, трясца его матери… А коняка — враз на дыбки — скачет, а на хвосте огонь…
— Эх, как же их в воде не шлепнули?! — вознегодовал техник-интендант.
— А я так само в реку скоканул, что было робить?.. — сказал мальчик. — Другие так само поскокали, а кого скинуло… Яны, стервы, под воду ушли, а выплыли где, я не бачив. А мост гарыть, а коняка, як тая комета…
— Ты кушать хочешь? — неожиданно спросил Веретенников.
— Не, не хочу, — сказал мальчик.
— А кушать все равно надо, хочешь — не хочешь, для быстрого роста, — сказал Веретенников и тут же распорядился: — Истомин, Кулик, покормите хлопца! Дайте ему что-нибудь надеть на себя.
Завидев на дороге в беспокойном скоплении людей военного с комиссарской звездой на рукаве шинели, с тремя «шпалами» на воротнике, в петлицах, он стал энергично к нему пробираться. Комиссар, оборачиваясь из стороны в сторону, помахивая успокоительно рукой, пытался навести какой-то порядок, — впрочем, он больше увещевал, чем приказывал, упрашивал не скопляться на открытом месте, съезжать с дороги, становиться в укрытие, под деревья. И, по мнению Веретенникова, этому симпатичному старшему батальонному комиссару с мягко звучавшей интеллигентной речью, с русой округлой бородкой, прямо-таки великану по росту и сложению, недоставало командирской властности, металла в голосе. Доложившись, как требовал устав, старшему по званию товарищу, Веретенников отдал себя в его оперативное распоряжение. И комиссар откровенно обрадовался. «Вот спасибо, удружили, голубчик!» — простодушно воскликнул он.
Несколько позднее Веретенников узнал, что старший товарищ был комиссаром армейского госпиталя, размещенного тут, в старом монастыре, а в довоенной жизни — ученым, из Академии наук. И хотя их знакомство оказалось совсем коротким, как чаще всего и бывает на войне, Веретенников огорчался впоследствии, что оно, увы, не продолжилось. Эта чрезмерная и, что уж говорить, неуместная на войне деликатность хотя и заслуживала порицания, но, противно всякой логике, понравилась ему.
А сейчас, спустя лишь несколько минут, маленький техник-интендант 2 ранга уже на всю дорогу командовал своим высоким тенором, тонковатым, но звенящим: