Дом
Шрифт:
за последние двадцать четыре часа стала параноиком, была уверена: что-то
двигалось – вытянулось или развернулось – под его ногами. Ковер накрывал
алюминий, алюминий стоял на цементе, а цемент – на земле, в которой были
камни и жуки, корни деревьев. Он замер и встретился взглядом с испуганной
Дэлайлой.
– Что такое? – пробормотала она из-под его пальцев, но он смог лишь
покачать головой. Пот скатывался по шее на спину, Гэвин закрыл глаза, досчитал до десяти,
ряды деревьев, что обрамляли дорожку к улице Малберри.
Где жили соседи.
Закрывая дверь, он сказал:
– Это она бросила меня, Дэлайла. Она бросила, а Дом – нет. Больше я
ничего не знаю.
У стен были уши. У неба – глаза. И Гэвин задумался, были ли где-нибудь
ответы на вопросы, которые он не решался задать, и где вообще их стоило
искать.
***
Гэвин подозревал, что сходит с ума. Разве можно в один день чувствовать
себя защищенным, а в другой – настолько встревоженным? Дом не изменился, а
вот он – да. Он стал подозрительным и недоверчивым, и когда скрывался за
поворотом от дома, то чувствовал укол вины. Дом защищал его от зимних бурь
и одиноких дней. Кормил его и одевал, был всем, что ему было нужно. До
появления Дэлайлы.
Он задумался, проходили ли через это все родители и дети. Трудности
взросления, – так он назвал это. И так оно и было. Чего бы ни хотел Дом, Гэвин
уже не был мальчиком, поглощенным моделированием самолетиков и
коробочками Лего. Многое изменилось, и они оба должны к этому привыкнуть.
Ворота со скрипом открылись, и воздух вокруг него потеплел. Лозы
цеплялись за его футболку, когда он проходил мимо них. Дверь открылась, как
только он направился к ней. Из трубы появился черный дымок, закручиваясь в
спираль. Чем ближе он подходил к Дому, тем плотнее были облака. Это
напомнило ему поведение собаки, которая услышала, как ключи хозяина
звякнули в замке, и он мог почти представить, как из черного хода
высовывается хвост и бешено виляет.
Он поднялся на крыльцо, а оттуда – в дом, где пахло испеченным печеньем.
– Я дома, – сказал он, как делал каждый день.
Мебель словно повернулась к нему; все слушало. Но чего? Все было таким, как прежде, а он не мог избавиться от ощущения, словно что-то не так. Что Дом
ждет.
– Спасибо за печенье, – сказал он, идя по сверкающему полу и протянув
руку к тарелке, полной свежеиспеченного печенья с шоколадной крошкой. Его
любимого.
Дом никогда не приготовил бы печенье, если бы услышал, что Гэвин
говорил о матери, – он интуитивно это понимал. Но телевизор не включился.
Пианино
и тарелку на Стол на Кухне, усевшись и пытаясь ни о чем не думать. Его
тревога исходила не из страха, а из-за произошедшего вчера, и они оба – вместе
с Домом – словно ходили друг перед другом на цыпочках.
Все это заставило Гэвина подумать о раскрывшей секрет мужа
домохозяйке, но не сказавшей ему сразу, а решившей дождаться его признания, медленно, по слову за раз, пока не проговорится. Вот только Гэвин не знал, у
кого был секрет – у него или у Дома.
Глава шестнадцатая
Она
В поледующие несколько недель их отношения можно было назвать
бездомными. Гэвин не хотел приводить ее домой, а Дэлайла уверила, что ее
родители не позволят им прийти вдвоем к ней. Поэтому они бродили по улицам
их городка, обсуждая любимые конфеты и писателей ужастиков, фильмы и
огромные деревья. Порой он целовал ее во время этих прогулок – осторожные
прикосновения и внезапные укусы – но Дэлайла почти постоянно думала о том, как бы прижаться к нему всем телом. Это отчаяние исходило из растущей
привязанности к нему и с каждой гранью себя, что он ей раскрывал, а еще от
потребности знать, каковы ее шансы, если ему однажды придется выбирать
между ней и Домом.
Она подняла голову и заметила, что они добрались до места, где прогулки
всегда заканчивались: до ее дома. И здесь в их новом распорядке прогулок он
спрашивал ее о чем-нибудь, она отвечала и тянулась за поцелуем на прощание, а потом уходила домой и долго еще глядела в стену, пока не начинала мыслить
достаточно ясно, чтобы приступить к домашним заданиям.
Его ежедневные вопросы превратились в своего рода игру. На днях она
потребовала поцелуев на каждом углу улицы, и их прогулку он закончил
невинным вопросом: «Какой ты любишь виноград: черный или белый?» Но в
иной раз она погружалась в разговор или собственные мысли, и он внезапно
спрашивал у нее что-нибудь вроде: «Ты когда-нибудь спала обнаженной, совсем
без одежды?»
Когда он спросил об этом у нее две недели назад, его глаза стали такими
темными, а голос таким низким, что кожа Дэлайлы вспыхнула, а душа
потянулась к его.
И она наконец ответила:
– Нет. Но теперь буду.
Но в один промозглый четверг, когда ее дом слишком быстро появился в
конце улицы, а Дэлайла еще им не насытилась, Гэвин наклонился к ней, облизнув ее нижнюю губу, после чего сладко поцеловал ее и спросил, где ее