Домби и сын
Шрифт:
Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы! Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, втеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! Да, припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!
Послдній разъ какъ онъ наблюдалъ ее съ этого же мста, она взбиралась на лстничныя ступени съ его сыномъ на рукахъ. Это воспоминаніе не растрогало его души, не расшевелило его сердца. Онъ вошелъ въ комнату, заперъ дверь, слъ на кресло и заплакалъ о своемъ сын… но дочь для него не существовала.
Вмсто того чтобы спать, Діогенъ стоялъ на караул y своего поста и съ тревожнымъ нетерпніемъ дожидался отсутствующей
— О, Діогенъ, милый Діогенъ! полюби меня ради его.
Но Діогенъ уже любилъ ее всмъ сердцемъ своимъ и всми собачьими способностями не ради чего другого прочаго, a ради собственной особы, и спшилъ, какъ могъ, выразить свои врноподданническія чувства. Онъ началъ прыгать и кривляться на вс возможныя манеры и въ заключеніе, поднявшись на заднія ноги, зацарапалъ дюжими когтями половинки дверей, между тмъ какъ хозяйка его уже спала и видла во сн группу розовыхъ дтей, ласкаемыхъ отцомъ. Наконецъ, выбившись изъ силъ, Діогенъ отъ досады скомкалъ свою постель въ подушку и разлегся вверхъ ногами на голыхъ доскахъ во всю длину своей привязи. Въ этомъ положеніи онъ направилъ глаза на дверь спальни и замигалъ самымъ неистовымъ образомъ. Посл этой продлки онъ заснулъ, и во сн ему пригрезился его непримиримый врагъ, который, какъ слдуетъ, былъ встрченъ громкимъ и храбрымъ лаемъ.
Часть вторая
Глава XIX
Вальтеръ узжаетъ
Деревянный мичманъ, сторожившій входъ въ магазинъ мастера всхъ морскихъ инструментовъ, отвердлый, жестокосердый мичманъ, смотрлъ съ величайшимъ хладнокровіемъ на отъздъ Вальтера даже въ тотъ роковой вечеръ, когда въ послдній разъ его присутствіе оживляло тихую бесду въ маленькой гостиной. Погруженный въ ученыя разысканія, съ квадрантомъ вокругъ чернаго сучковатаго глаза, онъ гордо выставлялъ на показъ свои чертовски щеголеватые штаны и, по-видимому, не обращалъ никакого вниманія на суеты и треволненія житейскаго моря, поднимаемаго бурею напастей. Обстоятельства, самовластно управляющія судьбою смертныхъ, имли надъ нимъ очень ограниченную власть. Сухой день покрывалъ его пылью, туманный — ваксилъ сажей, мокрый — наводилъ яркій лоскъ на его мундиръ, a самый жаркій день вздувалъ свжіе пузыри на его безчувственномъ тл. И больше ничего. Во всхъ другихъ отношеніяхъ онъ былъ жестоковыйный, одебеллый, горделивый мичманъ, занятый исключительно астрономическими наблюденіями, такъ же мало вникавшій въ земныя тревоги, какъ Архимедъ при взятіи Сиракузъ.
Такимъ, по крайней мр, онъ казался при тогдашнемъ положеніи семейныхь длъ. Вальтеръ нжно поглядывалъ на него, проходя мимо, a бдный дядя Соль, когда племянника не было дома, выходилъ на крыльцо, облокачивался на косякъ и плотно прикладывался своимъ изношеннымъ парикомъ къ ногамъ этого генія-хранителя его магазина. Но ни одинъ надменный идолъ съ огромными устами отъ уха до уха и убійственнымъ ликомъ изъ перьевъ попугая не былъ столь хладнокровенъ къ молитвамъ своихъ дикихь обожателей, какъ этотъ мичманъ къ нжному участію своихъ хозяевъ.
Тяжело стало на сердц Вальтера, когда онъ бросилъ прощальный взглядъ на свою спальню, на ея стны и карнизы. Еще одна ночь, и онъ покинетъ пріютъ своего дтства, быть можетъ, навсегда. Картины были сняты, книги собраны въ кучу, вещи упакованы, и комната, лишенная привычнаго убранства, холодно и съ горькимъ упрекомъ смотрла
Но нельзя было оставить дядю въ маленькой гостиной, гд онъ сидлъ уже давно одинъ-одинехонекъ, въ глубокомъ раздумьи. Капитанъ Куттль, на этотъ разъ, нарочно не явился съ Корабельной площади, чтобы предоставить друзьямъ полную свободу наговориться въ послдній разъ безъ свидтелей. Поэтому Вальтеръ, снова воротившись домой, посл суетливыхъ хлопотъ этого дня, поспшно вошелъ въ гостиную и завязалъ разговоръ.
— Ну, дядя Соль, — весело вскричалъ Вальтеръ, положивъ руку на плечо старика. — Чего теб прислать изъ Барбадоса?
— Надежду, милый Валли, надежду, что мы свидимся опять по эту сторону могилы. О, пришли, скоре пришли мн эту надежду.
— Пришлю, дядюшка. У меня вдоволь всякихъ надеждъ, и будь увренъ, для тебя я скупиться не стану. A кром надежды, пришлю теб черепахъ, варенья, лимоновъ для пуншу капитана Куттля и другихъ разныхъ разностей, — цлые корабли нашлю, когда разбогатю.
Старикъ вытеръ очки и улыбнулся.
— Правда, дядюшка, — вскричалъ Вальтеръ съ живостью, хлопая его по плечу. — Давай же теперь кутить. Ты весели меня, a я тебя, и завтра поутру мы встрепенемея, какъ беззаботные жаворонки, и полетимъ высоко высоко. Мои мечты ужъ и теперь взвились за облака.
— Валли, свтикъ мой, Валли, я сдлаю все, что могу.
— И прекрасно, дядюшка! — отвчалъ Вальтеръ съ веселымъ смхомъ. — Я тоже сдлаю все, что могу, и… катай, валяй, заливай… наша взяла! — A ты не забылъ, дядюшка, что общалъ присылать мн въ Барбадосъ?
— Нтъ, Валли, нтъ, — промолвилъ старикъ. — Все, что провдаю о миссъ Домби, тотчасъ же отпишу. Теперь она одна-одинехонька, какъ въ глухомъ лсу, — бдный агнецъ!
— A знаешь ли что, дядя Соль? — сказалъ Вальтеръ, посл минутнаго колбанія. — Я вдь сегодня былъ тамъ.
— Какъ былъ? гд? зачмъ? — бормоталъ Соль, приподнявъ брови и устремивъ очки на молодого человка.
— Былъ тамъ, — продолжалъ Вальтеръ, — не затмъ, чтобы видть ее, хотя, смю сказать, я могъ бы войти въ ея комнату, потому-что м-ръ Домби ухалъ за городъ, a затмъ, чтобы сказать Сусанн прощальное слово. Мн казалось, я могъ и даже долженъ былъ это сдлать, если взять въ разсчетъ обстоятельства, при которыхъ я видлъ миссъ Домби послдній разъ.
— Правда твоя, мой милый, правда! — проговорилъ старикъ, оправившись отъ минутнаго волненія.
— Вотъ я и видлъ ее, — продолжалъ Вальтеръ, — Сусанну, т. е., a не миссъ Домби, и сказалъ ей, что завтра поутру узжаю въ далекій путь. Еще сказалъ я, дядюшка, что ты всегда принималъ большое участіе въ миссъ Домби съ той поры, какъ она была y насъ, что ты всегда желалъ ей счастья и всякаго добра, и что теб было бы очень пріятно оказать ей какую-нибудь услугу. Мн кажется, ты знаешь, я могъ это сказать, если взять въ разсчетъ обстоятельства. Не такъ ли?
— Правда твоя, мой милый, правда! — проговорилъ старикъ тмъ же тономь.