Домик на Волге
Шрифт:
Владимир стал ей дорогим гостем, которого она не знала куда посадить, чем попотчевать. После завтрака он заговорил, что ему нужно уехать, и спросил, где бы достать подводу. Прозорова замахала руками.
– Что вы, батюшка, обидеть нас хотите?
– сказала она.
– Ничего почитай нам не рассказали и уж уезжать собираетесь! Поживите. Когда еще такого гостя дождемся?
– В самом деле, Владимир Петрович, чего вам спешить?
– сдержанно присоединилась к ней Катя.
Этого полужелания было достаточно, чтобы заставить его тотчас же согласиться. Почему в самом деле не остаться несколько дней с этой милой девушкой и не попытаться завербовать
Он водворился во флигельке и первые три дня был совершенно счастлив. За столом он разговаривал с матерью о сыне, припоминая все подробности, какие мог, о его петербургской жизни. Потом он уходил к себе и читал что попадалось под руку, а больше прислушивался, не раздастся ли по песку дорожки знакомый звук легких шагов. Катя в первый день была за него в большой тревоге. Она несколько раз забегала к нему на минутку, как будто чтобы удостовериться, цел ли он, не унесли ли его жандармы в трубу. Потом она успокоилась и заходила к нему запросто, иногда приносила с собой вышивание и тогда засиживалась подолгу. Она привыкла к деревенской простоте и, после того как узнала о дружбе Владимира с братом, перестала его дичиться и держала себя с ним как с обыкновенным хорошим знакомым. Они много говорили о брате, и Владимиру не нужно было напрягать память, чтобы говорить с нею на эту тему. Ей он мог рассказывать о той стороне жизни брата, которая была у них общей и которую одну он хорошо знал: о его взглядах, убеждениях и деятельности, о чем нужно было умалчивать при матери. Потом разговор незаметно переходил к ней самой.
– Мы были очень дружны с Иваном,- сказан он ей раз после обеда, удивляюсь, как это он мне о вас никогда не говорил?
– Чего ж ему было обо мне говорить?
– сказала она, не поднимая головы от вышивания.
– Он знал, что из меня ничего не выйдет.
– То есть он это думал, - Владимир поправил ее.
– Я всегда замечал, что родные хуже всего умеют ценить друг друга.
Катя улыбнулась.
– Вы думаете?
– сказала она, поднимая на него смеющиеся глаза.
– А я так думаю, что Ваня знал меня отлично. Я у него почти на руках выросла. После отца я ведь совсем маленькой осталась. Конечно, он знал меня, и то, что он обо мне думал, - правда.
– Если вы так говорите, значит, вы сами себя не знаете, - сказал Владимир просто и искренно.
– Посудите сами: что вы сделали для меня, чем рисковали для меня, чужого, неизвестного вам человека! А тут вокруг вас томится и страдает народ, который вы знаете и, я уверен, любите. Как же я могу поверить, чтобы вы не хотели ему помочь?
– Да, я часто хожу на деревню и люблю здешний народ. Это правда, сказала она.
– И вы не думайте, что мы с мамой только о себе заботимся; мы помогаем, чем можем, - прибавила она потупившись.
– Ах, не говорите мне, ради бога, о филантропии!
– воскликнул Владимир.
– Разве это помощь? Это лишние крохи от сытого стола.
– Что же следует делать? Раздать все имущество бедным, как Христос велел?
– спросила девушка без малейшей иронии.
– Можно и раздать, коли есть охота!
– сказал Владимир.
– Это не так трудно Да только мало и этого, и не в этом дело.
– А в чем же?
– спросила Катя, вскинув на него удивленный взгляд.
Владимир посмотрел на нее, и его серые глаза загорелись.
– В том, чтобы отречься от себя, - сказал он.
– Не иметь ни днем, ни ночью другой думы, кроме блага этих ваших меньших
Вот это будет любовь, это будет помощь!
Он заговорил о народе, о его нуждах и страданиях, об его правах и возможном будущем. Говорил он хорошо, одушевленно. Он умел увлекать. Никогда молодая девушка таких речей не слыхала. Брат высказывал ей те же мысли. Но у него это выходило сухо, наставительно: может быть, потому, что она привыкла видеть в нем учителя. Этот свалившийся с облаков таинственный гость открывал ей двери в какой-то новый, неведомый, волшебный мир. Его речи волновали ее, но не удовлетворяли: в них было для нее что-то неполное, недосказанное, и она старалась побороть свое волнение, но не могла. Работа выпала у нее из рук. Краска залила ее лицо. Притаив дыхание, она слушала.
– Кто бы не отдал жизнь, чтобы все люди стали счастливы!
– проговорила Катя задумчиво, как бы про себя, когда Владимир замолчал.
– Что ж, - спокойно сказал Владимир,- путь ясен Мы не увидим обетованной земли. Но мы идем к ней Опояшьте свои чресла, как сказано в Евангелии, оставьте дом и семью и идите к нам, к брату
Она покачала головой.
– Нет, я не пойду к вам. Я не хочу крови, - сказала она после некоторого молчания.
– Мы зовем людей не на кровь, а на жертву, - отвечал Владимир.
– Не наша вина, что в мире ничего не совершается без страданий.
– Не то, нет, не то, и никогда не пойду я с вами - повторяла девушка. Boт вы помянули Евангелие. По моему, вся правда в нем. Нужно, чтобы люди стали такими, как Христос учил, и тогда всем будет хорошо на свете и все станут жить как братья, и не нужно для этою драться и убивать... Вот видите, мы никогда не сойдемся, - закончила она, наклоняясь над своей работой.
Их позвали ужинать. Разговор на этом прекратился Владимир возобновлял его не раз в следующие дни, ко встретил такой упрямый отпор, какого не ожидал. Катя даже не волновалась более от его речей, точно его слова утратили для нее прежнее очарование. Возражения ее стали тверже. Она не была особенно одарена от природы, и мысль ее работала медленно к трудно. Но она думала серьезно и добросовестно и продумывала вещи до конца и уже держалась крепко. Она, очевидно, внимательно обсудила все, что говорил ей ее гость, и даже усвоила себе его терминологию и тем тверже стояла на своем.
– Мы расходимся в путях, - был ее вывод.
Она не прибавляла более: "И никогда не сойдемся".
Но теперь самому Владимиру эта прибавка показалась бы излишней. Такое упорство там, где он уже собирался торжествовать легкую победу, сначала раздражало молодого революционера и разочаровывало его в девушке, которая с первого раза так поразила его, но потом заставило его смириться и еще более усилило ее обаяние. Нервный и порывистый сам, он чувствовал в этой молодой девушке твердую, спокойную силу, которой у него не было, и его легко воспламеняемый энтузиазм просыпался и принимал новую форму. Теперь их взаимное положение значительно переменилось.
Когда она сидела у своего интересного гостя, то уже не он, а она вызывала политические разговоры. Он их избегал. К чему спорить? Он потерял надежду ее переубедить. Его самоуверенность исчезла. Он впал в уныние. Иногда они подолгу молчали.
– Что с вами?
– спросила его раз Катя, заметив в нем перемену.
– Вы нездоровы?
– Нет, я совершенно здоров. А что?
– в свою очередь, спрашивал Владимир.
– Да что же вы такой...
– Что? Кислый?
– подсказал Владимир.