Шрифт:
Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский
ДОМИК НА ВОЛГЕ
ПОВЕСТЬ
I
Ночной курьерский поезд пролетел последнюю сотню верст до С.
– одного из приволжских губернских городов. Огни в деревнях были давно потушены, и вся необозримая поляна волжского побережья превратилась в одно сплошное море мрака. Утонули в нем поля, луга; утонули черные громады лесов; утонули деревни.
Как большие муравьиные кучи, стояли рассыпанные то там, то сям группы низеньких изб с высокими соломенными крышами, - убогим жильем поволжского крестьянина. На задах, поодаль от жилья, стояли другие, более правильные кучи скирд только что убранного хлеба, которые в темноте можно было принять за деревню, а деревню за скирды. Луна еще не всходила.
Легкий
Моросил мелкий дождь. Запоздавший торговец, возвращавшийся из города, едва видел извилистую дорогу и, бросив вожжи, предоставил коню самому отыскивать путь. И умный конь шел твердой поступью, косясь от времени до времени на низенькое, едва поднимавшееся над поверхностью земли полотно железной дороги, которое прошло по этой зеленой пустыне.
Тонкие, блестящие и ровные как стрела рельсы на широких шпалах, вонзившиеся обоими концами в непроницаемый мрак, уже жужжали неслышно для человеческого уха, предвещая приближение поезда. Где-то, в бесконечной дали, раздался мягко и протяжно свист локомотива. Конь мотнул ушами и фыркнул, нюхая воздух. Хозяин подобрал вожжи, понемногу сворачивая в сторону. Прошло несколько минут, и на горизонте показались два огненных глаза. Ближе, ближе. Рельсы задребезжали, и вскоре, кокетливо скользя по гладкому пути, как конькобежец по льду, вихрем пронесся в клубах дыма грохочущий поезд, осветив на минуту поляну и бросая багровое зарево на низкие облака, засматривавшие сверху в его огненную утробу Было что-то праздничное, ликующее в этом длинном ряде ярко освещенных подвижных палат, которые без усилия, точно по мановению волшебного жезла, неслись мимо спящих деревень, черных полей и лесов, смеясь над пространством, над мраком и непогодою Так глядит снаружи сверкающий огнями и позолоток бальный зал, когда гремит оркестр и разодетые пары мелькают в зеркальных окнах. И зритель, стоящий в темноте и на холоде, невольно думает тогда о счастье, веселье, довольстве. Но на балах часто льются невидимые слезы, и в этом летучем дворце разыгрывалась в эту минуту тяжелая драма.
В отдельном купе первого класса в одном из передних вагонов сидело трое пассажиров. Двое было военных - в них по синим мундирам с белым прибором легко можно было узнать жандармов. Третий был штатский - молодой человек, насколько можно было судить по тонкой, стройной фигуре, русой курчавой бородке и усам, видневшимся из-под надвинутой на лицо шляпы.
Один из жандармов спал, растянувшись на скамей ке. Другой, неестественно выпрямившись, сидел в углуи делал отчаянные усилия, чтобы преодолеть сон. Однако от времени до времени он клевал носом, и тогда он энергично встряхивался и строго посматривал на молодого человека. Это, очевидно, был конвоируемый ими политический арестант.
Прислонившись к углу и вытянув наискось ноги, тот, по-видимому, крепко спал. Грудь его поднималась медленно и равномерно, и тихое сонное дыхание слышно было в промежутках между лязгом поезда.
Но если бы кто-нибудь неожиданно заглянул под широкие поля его войлочной шляпы, то увидел бы пару серых глаз, исполненных такого жгучего, напряженного внимания, которые ясно показывали, что молодому человеку было не до сна. В голове его созрел план побега, - дерзкий, отчаянный план, - и теперь его участь зависела от того, заснет или нет этот неуклюжий краснорожий жандарм. Из-под надвинутой на брови шляпы он не переставал ни на минуту следить за ним.
Жандарм покачивался, как длинный маятник перед тем, как остановиться. Потом он вдруг чуть не клюнул своего товарища в голову, разом упавши вперед, и встрепенулся, посмотрев внимательно на арестанта.
Тот все лежал в той же позе. Тогда жандарм успо- , коился и, выпучив глаза, смотрел в стену, стараясь не моргнуть.
Прошло несколько минут. Поезд быстро несся вперед. Мерно, точно в такт, гремела машина. Жидко, как-то жалостно
Но вдруг тот оживился: ему вспомнилось, что лучшее средство разогнать сон - трубка. Он вынул кисет, основательно набил коротенькую деревянную носогрейку и, расположившись поудобнее в углу, взял трубку в зубы и чиркнул спичкой. Арестант закрыл с отчаяния глаза.
"Проклятый!" - простонал он про себя: разрушалась последняя его надежда.
Но в эту самую минуту что-то упало на пол. Он бросил быстро взгляд по направлению звука и увидел под противоположной скамейкой трубку, выпавшую из рук жандарма. Тот спал крепким сном с тем самым блаженным выражением лица, которое принял, умащиваясь, чтобы покурить поудобнее.
Радость, почти столь же болезненная, как прежнее отчаяние, охватила душу молодого арестанта. Как будто свобода уже открылась перед ним. Как будто между ним и ею не стояло страшного препятствия, которое только при отчаянной смелости и слепом счастье можно было надеяться преодолеть.
Переждав несколько минут, он осторожно встал, поправил шляпу и сделал два шага по узкому проходу.
При свете фонаря теперь можно было, рассмотреть его подробнее. На вид ему можно было дать года двадцать четыре, двадцать пять. Он был выше среднего роста и очень пропорционального, хотя не сильного сложения. Мелкие, чрезвычайно подвижные черты небольшого лица с высоким, немного стиснутым на висках лбом, какие бывают у музыкантов; гладкая, чисто женская шея и тонкие, белые руки с длинными правильными пальцами - все обличало натуру нервную, порывистую, страстную, отвечающую скорее представлению об артисте, чем о бойце. Такие физиономии попадаются нередко между русскими так называемыми "нигилистами" и притом далеко не всегда среди людей умеренных фракций, скорее наоборот. Общее впечатление нервности и какой-то женственности дополнялось парою красивых серых глаз, которые то потухали под длинными ресницами, то вспыхивали каким-то жгучим блеском. Эти глаза не ручались за упорство и постоянство воли, но они обнаруживали способность к огромной мгновенной энергии, которой отличаются очень нервные люди.
Молодой человек стукнул каблуком об землю, чтобы испытать крепость сна своего стража, и устремил на него свои жгучие серые глаза. Под влиянием этого упорного взгляда жандарм зашевелился во сне. Молодой арестант быстро отвел от него опасный взгляд и, дав ему успокоиться, подошел к своему окошку.
Времени терять было нечего. Еще час езды - и перед ним раскроется черная пасть тюрьмы, откуда ему, быть может, вовеки не выбраться на свет божий.
Он попался под чужой фамилией. Полиция не подозревала, кто он. Но в тюрьме, куда его везли, сидел предатель Харин, когда-то его товарищ, который тотчас его узнает, и тогда его песенка будет спета. План его был столь же простым, как и отчаянным: выброситься из вагона на всем ходу и, если он не расшибется насмерть и не переломает себе ног, добраться до города, укрыться, переждать первую горячку погони и затем вернуться в Петербург. По счастью, ему удалось скрыть от глупой уездной полиции все свои деньги, которые остались зашитыми у него в платье.
Обе дверцы были заперты, он это знал. Но окно было для него достаточно широко. Он спустил стекло.
Шум и грохот поезда ворвался в вагон вместе с струей свежего воздуха.
Оба жандарма не пошевельнулись. Молодой человек высунул голову и стал всматриваться вперед в темноту. Верхушки кустов замелькали у него перед глазами. Поезд несся по молодой ореховой поросли, пересыпанной кое-где темными кустами сорной травы, из-под которых виднелась белесоватая песчаная ючва.
"Как раз подходим", - подумал он.