Донбасс
Шрифт:
Он был добрый и простой человек, шахтеры его любили. Жил он скромно и одиноко — жена давно умерла, взрослые дети разъехались, и в его казенном, конторском доме было пусто и холодно; он только спал там, жил же он на людях: в шахте, в конторе, в общежитиях. Он был почетным гостем на всех званых обедах, посаженым отцом на всех шахтерских свадьбах, кумом на всех крестинах. Поп мог и быть и не быть — ни свадьба, ни крестины от этого не расстраивались, а без Деда не бывало на шахте ни крестин, ни свадьбы.
Когда большой, грузный, уже по-старчески обрюзгший, но все еще величавый, шел он, тяжко опираясь на палку, по улицам поселка, словно по штрекам шахты, хозяином, все встречные торопливо снимали перед ним шапки и кланялись. Не улыбаясь, он молча кивал в ответ. Он вообще улыбался редко. Он никогда не говаривал ласковых слов людям, не шутил, не балагурил с шахтерами, не похлопывал по плечу, не называл их "ребятами" или "орлами". Панибратства он не терпел и не допускал.
Но не только каждого шахтера в поселке, — каждую шахтерскую женку, всю рудничную детвору знал он по имени, знал, чей это замурзанный мальчишка роется в песке, чья это тоненькая девочка с алым бантиком в тощей косичке бежит с большим бидоном за керосином в лавку. Он знал все и про всех, потому что только этим и жил он, да и жил-то только ради этого, ради этих людей. Его не зря величали Дедом. Его уважали и боялись не как начальника, — шахтеры никого не боятся! — а именно как Деда. Так в старых крестьянских семьях чтут своих патриархов, уже почти не слезающих с печки, но по-прежнему властных, непогрешимых и мудрых.
Дед и был таким патриархом в большой семье шахтеров и, как родной отец, любил своих чумазых детей, любил по-своему, угрюмой, строгой и бережной любовью.
Когда год назад произошла на "Марии" катастрофа — взрыв газа в восточной лаве — и семнадцать шахтеров погибли в шахте, Дед не стал прятаться от осиротевших семей, от их горя и их ярости, а сам пошел к ним. Пошел не затем, чтобы утешить вдов — этого он и не умел, — а чтоб посоветовать им или даже приказать, как жить дальше.
— Ты плачь, плачь! — говорил он, заметив, как при его появлении испуганно смолкала баба и принималась торопливо утирать глаза фартуком. — Плачь, как не плакать? — Он усаживался на табурет, ставил меж колен палку, потом трубно сморкался в большой клетчатый платок и продолжал ровным, спокойным голосом: — Такого мужа, как Антон, тебе, кума, теперь не найти! Хороший был мужик, старательный, непьющий…
Он словно нарочно бередил свежую рапу. Вдова заливалась слезами; уцепившись за ее подол, принимались реветь дети, а Дед невозмутимо сидел среди них, тихо качал седой головой и говорил негромко и наставительно:
— Да, Дуня, такое твое вдовье дело — плачь! Деньгами тебе государство поможет, опять же углем и так далее. Не пропадешь!.. Теперь, замуж будешь выходить — не осудим. Ты это знай.
— Что вы, батюшка, Глеб Игнатович? — возмущенно вскидывалась вдова. — О том ли мне думать?..
— А ты не спорь, Дуня, не спорь! Я лучше знаю. Детишкам твоим отец нужен. Вон они какие махонькие!.. — Он притягивал к себе самого крохотного из детворы и продолжал: — Замуж соберешься — посоветуйся со мной. Та-ак!.. За молодого не выходи. Это не надо. Сурьезного себе мужика возьми, самостоятельного. Ты меня слушаешь?
— Слушаю, Глеб Игнатович. Зачем только и говорите вы такое, слушать нехорошо…
— А ты слушай! Я дело говорю. Суть главное. То-то!.. Лучше всего выходи за вдового. Вот за Севастьянова, за Герасима. Ничего мужик, работящий, к детям ласковый… Так-то, кума! — говорил он, уже вставая. — Жить надо!.. А я к тебе еще наведаюсь…
И он шел в следующий дом, навстречу новым слезам и новому горю. И там так же невозмутимо и с виду равнодушно слушал вопли баб, причитания старух и рев детей и не останавливал их, а давал им выплакаться. А потом вместо жалких слов утешения принимался толковать о земных делах, о том, как теперь жить и что делать.
— Ты теперь, Мотя, получишь за мужа большую сумму от государства. Слышишь? Так ты эти деньги не трать, не форси. Не твои деньги — ихние! — показывал он на ребят. — Ты деньги на книжку положи. А я проверю. Слышишь?
— Слышу, Глеб Игнатович, — угрюмо отвечала вдова.
— Ну, вот! — кивал он головой. — И хорошо!.. Злая ты баба, кума, но теперь это ничего, это можно. Теперь тебе с твоей злостью даже легче жить будет. Та-ак!.. А если о замужестве мечтаешь, — неожиданно прибавлял он, — так ты это брось!.. Тебя замуж никто не возьмет. Ты не Дуня.
— Я и не собираюсь. Один был муж, да и того вы убили…
— Не я убил — газ.
— А мне все едино! Убили, а мне теперь с сиротами горе мыкать.
— А кому ж? Ты их народила, тебе и воспитывать. Ты то пойми, кума, — твоя бабья жизнь теперь кончилась. Теперь для детей жить надо. А про свое счастье — забыть. — Как всегда, он говорил прямые, жесткие слова, без околичностей и прикрас, и они, как всякая правда, действовали вернее и надежнее, чем фальшь. — В детях теперь твое счастье, кума!.. — продолжал он. — Вот Васятку вашего я в забой переведу, там заработки лучше, а он уже парень большой. Петьку тоже пора пристроить…
— Не пушу в шахту, не дам! — дико взвизгивала Матрена. — Не дам! — И, как разъяренная квочка, заслоняла детвору всем своим телом.
— Э, пустые твои слова, баба! — морщился Дед. — Куда ж шахтеру, кроме шахты? Жить надо, кума, а не верещать зря. То-то! Я твоего Петьку к камеронам поставлю, пусть учится. А Анютка пускай в школу ходит, как ходила. А потом и остальную мелкоту определим, как следует быть. Так, значит! — И он, тяжело опираясь на палку, поднимался и шел в следующий дом.
Таков был Глеб Игнатович Дядок, Дед, заведующий шахтой "Крутая Мария", к которому Андреи и Виктор собрались нести свою заветную мечту о рекорде.
Дед назначил им быть в конторе вечером, в пять часов.
За час до срока в домике Прокопа Максимовича Лесняка встретились все участники "заговора": надо было решить, кто да кто пойдет к Деду.
— Вам с Виктором надо идти! — сказал Андрею дядя Прокоп. — Вы застрельщики…
— Боюсь, мальчишки мы для него… — смущенно сказал Андрей. — Дед нам не поверит. Я хотел вас просить, Прокоп Максимович…
— А что ж? Я пойду! — согласился старик. — Дед меня знает.
— А хорошо б Светличный еще… — робко прибавил Андрей.
Светличный засмеялся:
— Все орудия сразу в бой?
— Да видишь ли, говорить я не мастер, — словно оправдываясь, объяснил Андрей. — И Виктор горяч… А ты, Федя, ты ж у нас известный политик… — и он преданными глазами посмотрел на друга.
— Все пойдем! — смеясь, сказал дядя Прокоп. — Навалимся на Деда — ему и не выкрутиться!.. Мы его в кольцо возьмем!.. — И он пошел переодеваться.
Виктор и Светличный остались в домике допивать холодное пиво, а Андрей и Даша вышли в садик. Даша заметила, что у Андрея еле приметно дрожат напряженные скулы — он стиснул зубы и губы сжал, левая щека чуть подрагивала.