Донбасс
Шрифт:
— Заходите, Вера! — ласково позвал ее Виктор. — Та ничего, ничего, заходите. Он сегодня не кусается.
Она зашла. Села на краешек стула у самого входа, готовая каждую секунду вспорхнуть и улететь. Украдкой посмотрела на Андрея: нет, он ничего, не сердится. Она немного успокоилась и улыбнулась. У нее была светлая, тихая и радостная улыбка; она любила улыбаться, смеяться она не умела.
Отчего Андрей невзлюбил ее? Она была чистенькая, беленькая, хорошенькая девочка — такая беленькая, что карие глаза казались на ее лице чужими. Эти глаза только и были примечательны в ней. Никакой другой резкой, характерной черты в ней не было — все мягко, все округло, чуть-чуть расплывчато даже… Созрев, она обещала стать полной. Она была не красивая, но "аккуратненькая". От нее уютно пахло душистым яичным мылом.
И в ее наряде не было ничего яркого, пестрого, ни одной кокетливой мелочишки: ни бантика, ни ленточки, ни букетика. Она даже не носила, как все комсомолки на шахте, красной косынки, а всегда — беленький платочек. И в этом беленьком платочке на золотых, пшеничного цвета волосах, в простенькой белой блузке и холщовой юбке была очень похожа на полевую ромашку.
Ее можно было не заметить, пройти мимо, но, заметив, уже нельзя не улыбнуться ей, — такая она милая и ласковая. В ней все доверчиво тянулось навстречу людям, как все в подсолнечнике тянется навстречу солнцу. Ее любили бабы, жалели старухи, пожилые шахтеры сразу же говорили ей "дочка".
У молодых парней она успеха не имела. Она не была ни резвушкой, ни хохотуньей, ни проказницей; ни развязности в ней, ни бойкости. Но и тихим омутом она не была. В ней вообще не было ничего затаенного, темного, смутного или беспокойного. Она вся была простодушно открыта людям, и ее внутренний девичий мирок был прост, ясен и удивительно светел.
Она рано стала хозяйкой при овдовевшем отце и вела свое хозяйство с мудростью женщины и беззаботностью шахтерской девочки. Она трудилась целый день — то в конторе, то дома: на кухне или на огороде. Когда никто не слышал ее, она тихонько пела.
По вечерам она читала отцу газету и терпеливо слушала, как он рассуждает о международных событиях. Она умела слушать. Она была в курсе всех дел на шахте, и хотя никогда сама не работала под землей и даже ни разу там не побывала, она тоже, как все рудничные люди, жила добычен, переживала прорывы, радовалась звезде над копром. Она была дочь шахтера и обещала стать хорошей женой шахтеру. Но Андрей не любил ее и боялся ее любви.
— Ну как дела, дочка, контора пишет? — весело спросил Виктор, когда Вера устроилась на краешке стула. Он всегда называл ее дочкой. Он относился к ней снисходительно-ласково, как к маленькой; ему была симпатична эта тихая, добрая девочка, а ее смешная любовь к товарищу искренне его потешала.
— Контора пишет, приказчик еле дышит! — ответила, как всегда, Вера, и через минуту они уже тихо и дружно болтали о пустяках.
Андрей молча лежал на койке и листал книгу. Он совсем не хотел обижать Веру. Если б не ее дурацкая влюбленность, он бы тоже сейчас, как Виктор, задушевно болтал с нею. Но эта досадная любовь и стесняла и злила его. Особенно сейчас. Слушая Верин тихий, почти глухой голос, он невольно вспоминал другой — звонкий, веселый, смелый, и жалел, что не пошли они с Виктором к дяде Прокопу в гости, в его тихий, счастливый домик под этернитовой крышей.
Вошел дядя Онисим, как всегда не постучавшись.
— Электричество действует? — строго спросил он, чтоб показать, что пришел не зря, и, не дожидаясь ответа, важно сел.
Он был по-прежнему комендантом общежития, но уже пообвык в этой должности и исправлял ее торжественно и многозначительно. Сквозь его общежитие и теперь текли да текли люди. Но дядя Онисим привык к этой вечной перемене лиц и даже скучал, когда в общежитии было тихо. По-прежнему потешал он новичков побасенками и всякой небывальщиной, пичкал их советами и наставлениями, и для многих молодых горняков рассказы дяди Онисима были первым шахтерским университетом. "Мы все прошли академию дяди Онисима!" — говаривал, бывало, Светличный.
Гордостью этой "академии", тихой гордостью души дяди Онисима, были Андрей и Виктор. Он всерьез считал их своими воспитанниками. Он любил их ревнивой, скаредной любовью одинокого старика и скрывал, что любит. Иногда он по-старому принимался поучать их, а потом вдруг спохватывался, что учить-то их теперь не приходится, да и чему может он научить их? И времена другие, и шахта другая. Самому впору у молодежи учиться. Но он не хотел сдаваться. Он хорохорился. Он не отрицал ни механизацию, ни новшества на шахте, как то делали иные упрямые старики, он только отбирал их от молодежи себе, своему поколению, он их новшествами не признавал.
— Это и при нас было! — говаривал он. — Не вами задумано, не вами и кончится!
— И электровозы были? — невинно спрашивал Виктор.
— А что электровозы? От сказал!.. Вы, што ль, электричество выдумали? У нас и не такое бувало!..
— А какое?..
— А такое, — сердился старик, — що ты и не бачив! У нас, як хочешь знать, даже в трактире машина была. Музыка играла. Сама. А на ярмарках механическую барышню показывали… Так та даже вальс плясала…
— Та не может быть! — восклицал Виктор и, не выдержав, хохотал.
Эта тема всякий раз подымалась с приходом дяди Онисима, словно сходились два поколения шахтеров, старое и молодое, на полюбовный бой, где старость доказывала, что она молода, а молодость, что она опытна.
Разгорелся этот спор и сейчас. Только сегодня дядя Онисим пришел во всеоружии. Это видно было по тому, как озорно и молодо блестели его глаза.
— А что, — спросил он будто невзначай, — все спросить хочу: что, врубовки еще существуют?..
— На пологих пластах существуют… А что?
— Та ну? — удивился старик, хитро прищуриваясь и покачивая головой. — Ай-я-яй! Скажи, пожалуйста!.. А я все думал, что вы новенькое придумали, свое…
— А это что ж, старенькое?
— Та порядочно-таки… При нас выдумано.
— Какие ж это врубовки у вас были? — пренебрежительно сказал Виктор, задетый, однако, за живое. — Небось, деревянные?
— Зачем? Настоящие врубовки. Як водится, — спокойно, торжествуя, ответил дядя Онисим. — Постой, от я тебе один факт расскажу. Вы слухайте!.. — обратился он ко всем, обсосал усы, потом вытер их и начал: — А было это в тысяча девятьсот двадцать первом году. Заведующим у нас был…