Донбасс
Шрифт:
— Виктор то имел в виду, — медленно объяснил Андрей, шагая по комнате, — что могла бы наша шахта лучше работать. — Он остановился перед Светличным и пожаловался: — Тесно нам в забое…
— Вполсилы люди работают! Это тебе понятно, Федор? — перебил Виктор.
— Уступы короткие. Какой же это уступ — восемь метров? Разойтись негде, — продолжал Андрей. — И опять же, воздух…
— Стой, Андрей! Дай я ему объясню!..
Вера тихонько выскользнула из-за стола. Ей не хотелось уходить, но и мешать встрече друзей и их беседе она боялась. Однако она не ушла, а только незаметно пересела на стул подле койки Андрея и занялась делом: стала чинить рабочую куртку Андрея. К тому, о чем шумели ребята, она не прислушивалась. Мужчины спорят о своем, о мужском, а она делает свое — женское. И ей хорошо! Всегда бы так!
А Светличный всерьез заинтересовался тем, о чем говорил Виктор. Перестал иронически щуриться. Уже не улыбался, хмурился. Слушал не перебивая. Он вдруг почувствовал зависть к ребятам. От их рассказов пахнуло на него знакомым запахом жизни и шахты. А он эти четыре года, как школьник, просидел за партой!
Он сказал вставая:
— Так за чем же дело стало, ребята? Чего вы хнычете? Ломайте!
— Чего ломать? — опешил Виктор.
— А все! Старые порядки. Старые предрассудки. Старые нормы и условия труда. Все ломайте к чертовой матери!
— Э-эн! Ты, хлопче, поосторожней, поаккуратнее! — посоветовал дядя Онисим. Он таких речей не любил.
Светличный засмеялся:
— Нет, нет… Давай уж без всякой осторожности! По-шахтерски давай: все под корень. И — к чертовой бабушке! — Теперь ему хотелось дразнить дядю Онисима, подзадоривать ребят. Как замечательно все сложилось! Он приехал сюда на практику, а попадает в самую гущу драки. Опять драка — хорошо! Опять борьба. Вечная борьба нового со старым. Родная стихия. Он подумал, что без этого тугого, порохового воздуха боя ему и жить было бы невозможно.
Он спросил:
— А вы с кем-нибудь уж делились своими идеями, хлопцы?
— Та нет… С кем же? — отмахнулся Виктор.
— Зря. Кто у вас начальник участка?
— Прокоп Максимович. Дядя Прокоп, — ответил Андрей.
— А-а! Хорошо. Умный мужик. Смелый. А завшахтою Дед?
— Дед. Кто же еще?
— А главный инженер кто? — Светличный уже чувствовал себя на поле боя. Ему надо было знать дислокацию сил, состояние артиллерии, тылов, резервов. Он должен был угадать возможных противников и неожиданных друзей. — А парторг кто? — спросил он.
— Нечаенко Николай Остапович…
— Новый, не знаю его… Из шахтеров? Деловой? С Дедом ладит? На драку пойдет? Боевой?
Андрей ответил не сразу. Ему еще никогда не приходилось думать о парторге: какой он? Как никогда не приходилось думать о Деде, о главном инженере шахты, об управляющем трестом: а они какие?
— Нечаенко Николай Остапович? — задумчиво переспросил он. — Он хороший человек…
— Хороший человек — понятие беспартийное… — засмеялся Светличный.
Андрей опять немного подумал, потом покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Раз человек хороший, так он нашей партии.
Уже давно прошло то время, когда Андрей полагал, что шахта, как и мир, устроена идеально, а порядок в ней — вечен и непогрешим. Теперь он знал, что и в шахте, как и в мире, все не только меняется, но и должно меняться к лучшему. Таков уж закон жизни, закон движения.
Эти перемены всегда несет с собой человек, люди. Те беспокойные, хлопотливые, вечно и всем недовольные, неудовлетворенные, одержимые жаждой все переделывать да перестраивать люди, которых называют революционерами, передовиками или новаторами. Сам Андрей, к сожалению, еще не чувствовал себя таким человеком. Но хотел им быть.
В то жаркое лето обоих товарищей впервые стало томить чувство великого беспокойства. До сих пор их жизнь текла, как мирный ручей — с камня на камень, один день, как другой; они были довольны этим мирным течением и не пытались изменить его.
А сейчас стало им в этих берегах тесно. Как ручей весной, набухая от вешних талых вод, вдруг начинает буйно метаться и разливаться по равнине, так заметались и наши ребята, чуя, как распирают их неведомые вешние силы, желания и страсти, как в каждой жилке ходит и гудит горячая, тревожная кровь…. Но если Виктора томил главным образом избыток мускульной силы, — всю целиком он не мог истратить ее ни в забое, ни на гулянке, ни в бешеном плясе на шахтерской "улице", — то в Андрее пробуждались и властно заявляли о себе силы душевные. Приезд Светличного только ускорил их созревание, — так майский дождь убыстряет рост пшеницы.
Виктор, тот только об одном мечтал: чтоб дали ему всю лаву, где мог бы он хоть раз разгуляться на воле и показать себя. Уж он такой бы рекорд двинул, что и самому Никите Изотову впору! Он верил в свои силы, в свою сноровку, в свое шахтерское счастье.
А Андрей знал, что затея Виктора — удалая мечта, не больше. "Еще будь лава прямой, — рассуждал Андрей, — тогда бы куда ни шло! А то восемь уступов, значит, восемь раз зарубать кутки, восемь раз законуриваться… Да потом еще крепить за собой всю лаву… Ну, разок можно блеснуть, показать рекорд! А каждый день — это не выйдет. Значит, — продолжал размышлять он, — тут одной удалью не возьмешь. Тут умом надо. А что, если спрямить лаву? Что, если иначе организовать труд забойщика? Что, если сломать весь порядок в шахте?"
Теперь Андрей часто думал об этом и в забое и дома. Незаметно для него самого это стало теперь делом его жизни. Он знал, что и Виктор, и Светличный, и дядя Прокоп, и Даша — они и ее посвятили в свои мысли, — а может быть, и еще шахтеры по всей стране думают о том же. Для этих дум как раз приспело время.
По вечерам в тихом домике Прокопа Максимовича Лесняка шумели долгие споры.
Виктор горячился:
— Что судить да чертить? Вы мне лаву дайте, я вам на практике докажу! Вы, Прокоп Максимович, начальник участка, от вас зависит…
Но старик только недоверчиво качал головой:
— Эй, не справишься, парень! Эй, осрамишься!..
— Я? Я-то?.. — задыхался Виктор. — Да я… — у него даже слов не хватало, и он в беспомощной ярости озирался вокруг: да неужто никто, никто не верит ему, его рукам, его умению?
Странное дело, одна только Даша была на его стороне. Она верила. Но как раз ее поддержке Виктор и не был рад. Он все боялся, как бы вдруг эта поддержка не обернулась хитрой насмешкой.
А Даша верила искренно. Не в Виктора — она по-прежнему относилась к нему чуть-чуть насмешливо, — а в его идею. И ей уже чудилось, как это все будет: длинная, бесконечно длинная лава, как степь, и угольные искры, как капли росы под солнцем… И идет по этому раздолью один-одинешенек статный добрый молодец, может быть даже и Виктор, ей все равно, и бесстрашно рубает и косит уголь, как косарь в песне… Только звон стоит! Ну разве это не красиво? Разве это не весело? Она сама пошла бы на этот рекорд, если б ее пустили…