Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
Но захотел царь — и вот тут, в дикой пустоши, близ разбойного князя Ермака, суждено, может, прерваться веку князя Боцховского, воеводы, искателя дорог в кипучий мир, любозрителя всяческого художества, усердного почитателя блистательной книжной мудрости — свидетельницы дед. человеческих на земле.
Он не смеется — нс дают вспухшие десны, да и нет сИл, а пожалуй, и охоты; только беззвучно усмехается в уме, чуть опустив уголок рта.
И подымает веки. Казак стоит. Казак принес припас от Ермака. Ермак нет–нет, а пришлет узелок Волховскому. Жалует мерзлой рыбкой, парой
— Подойди… ко мне, — зовет он.
Казак подошел. А все оглядывается. Там еще чудо аль приснилось, явилось вдруг из сна и снова в сны ушло, растаяло? Не может же быть, чтобы тут, наяву, в руки взять, было это! И как спросить князя, «боярина лютого» (не забыл казак, в ушах его стоял захлебывающийся шепот мужичонки с медным крестом в кабаке, на заслеженном полу), как спросить про немыслимое, про диво: как, откудова, почему нашлось у него это диво, которое некогда, один лишь раз мелькнуло казаку в солнечной, радужно сверкающей горенке узорной избы? Такой не похожей ни на какую другую избы, что, потеряв ее в толчее московских улиц, за несчетными домами, теремами, толпами, не раз сомневался казак, да была ли она, не придумал ли он все сам!
— Нравится? — еле слышный голос князя.
И не ждет ответа князь, вдруг чувствует, как хоть слабая, но настоящая теплая улыбка шевелит его губы. А ведь он не думал, что сможет еще улыбаться! Он выпростал руку, протянул ее к казаку.
— Как звать тебя?
— Ильин Гаврила.
— Приходи, Гаврюша…
Говорить ему трудно, он передохнул, еще раз слабо улыбнулся и докончил:
— Поговорить хочу с тобой. А умру… себе возьми.
Теперь он ждал Ильина. Может, не так уж и темна муть за окном?
Ильин приходил. Какие у них разговоры, — Ильин все смотрел на те три воедино соединенные фигурки, а на радость его смотрел князь.
А вот Ермак, тот вовсе забыл дорогу к бывшему ханскому жилью. Волховской трижды посылал за ним. Только по третьему зову он явился.
Князь впервые назвал его Тимофеичем и, трудно выговаривая слова, все удерживал его; сказал и об Ильине.
Но совсем не такой Ермак, какого знал князь Семен до этой поры в Сибири, сидел возле него. Отчужденный, сумрачный, с недобрым^ огоньком в глазах, не помощник воеводы — атаман.
За ним пришли и сюда, постучались, не чинясь с больным князем, в дверь.
И атаман поднялся.
— Недосуг, — буркнул он.
И прошел с двумя казаками по делам, о которых не доложил воеводе, — по делам опять на себя взятого сибирского княжения.
Осенью атаман принял гостей, открыл для них кладовые. Но когда опустели кладовые, точно отрезал князя от себя. Как некогда в сылвенскую зимовку, все в казачьем войске подчинилось одному: дожить до весны. Десятники отвечали за свои десятки, есаулы — за десятников, атаман и круг — за всех. И снова донской закон встал над жизнью и смертью людей. Будто ничего не переменилось с той зимы на Камне и воды совсем не утекло за четыре года.
Охотники
Выпадали дни с одной лиственничной корой — делили кору. В лучшие избы снесли больных цингой; их отпаивали настоем хвои.
Матвей Мещеряк часами просиживал с Ермаком. И тому, что высчитает Мещеряк — какой пай дать на душу, сколько воинам, сколько женщинам, как поделить любую добытую кроху, — подчинял все войско Ермак, неумолимо отворачиваясь от свежих бугров на кладбище княжьих людей.
В ханском жилище под угасшей лампадой умер Семен Волховской.
Костром из кедровых поленьев оттаяли землю. Ломом и кирками вырубили яму.
В мерзлой сибирской земле закопали воеводу.
Голова Иван Киреев пропал. То ли бежал, то ли погиб где–то на Иртыше. Глухов ни во что не вмешивался. Выжившие стрельцы ходили теперь с казачьими сотнями.
8
Морозы спали, днем налегал густой туман, подъедая снег, просачивалась медленная вода и пахла, как белье у портомоек. К вечеру снег примерзал, покрываясь настом. Начались оленьи и лосиные гоны. Верные русским жители татарских и даже дальних остяцких и вогульских городков (там тоже были «дружипы», «женки» у казаков) пригнали в Кашлык тайком от карачиных соглядаев нарты с дичью, рыбой и хлебом.
И вовремя: еле стих легкий скрип порожних парт, как раздались топот копыт, лошадиное ржание, крики воинов. Двенадцатого марта карача с ордой подступил к городу.
Он думал легко взять его. Но Ермак хорошо укрепил бывшую ханскую столицу. Глубокий ров шел вдоль горы. За ним — валы и степы. Пушки стояли по углам.
В поле перед валом казаки пометали еще чеснок — шестиногие колючки из стрел. Кинутый чеснок тремя ногами впивался в землю, а три ноги торчали. Прикрытый снегом, чеснок калечил вражескую конницу, впивался в ступни воинам–пехотинцам.
Карача не смог взять Сибири. Но он стал станом перед городом и запер русских. Весна свела снег с полей. Берега Иртыша лежали в пуховом облаке распускающихся почек. Временами казаки видели множество повозок. Запряженные конями и быками, они двигались по черным дорогам к стану Карачи.
Мурза не торопился. Его орда стерегла все выходы из Сибири. Но сам мурза не хотел скучать под крепостными стенами. Он раскинул свои шатры поодаль, в молодой роще у ханских могил на Саусканских высотах. Сухонький старичок, он любил стихи, краткие мудрые изречения и свежесть природы. Оп жил «в зеленом Саускане» с женами и детьми, дожидаясь дня, когда ворота Кашлыка сами отворятся перед ним и гонцы поскачут по ближним и далеким городкам с вестью, что хан из нового рода сел на древний улус тайбуги.
Русских в городе осталось мало. Многие перемерли за зиму. Пали отважные атаманы и бесстрашная волжская вольница, громившая Махметкула. Пушечная пальба орду уже не пугала. Татары только отводили обозы немного дальше. А смельчаки подбирались к стенам и пускали стрелы. С некоторыми летели в город грамоты. Мурза хвастал. Он грозил посадить на кол обоих атаманов и набить чучела из кожи казаков и стрельцов.
Снова начался голод. И на этот раз гибель казалась неотвратимой.