Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. Маленькие повести
Шрифт:
— В Сибири!
Князь думал. Прочь из Рубцовки, после кнута, недосеченный (если кого бы досечь, то именно его, изверга, государству ката, семьдесят грехов спустятся), к казакам ушел. И Мурашкин будто захватил его даже было на Волге. Впрямь, конечно! В Сибири, опять с казаками. Где ж еще? Оттого и неуловим. Оттого и на дыбе не могут ничего показать смерды, повторяющие его имя.
— Так. Ну что ж, — чему–то даже обрадовался кпязь, — одно к одному. Судьба сама, значит…
Он мешковато поднялся из–за стола. «Стареешь, Семен Дмитриевич!» Взял фигурки, да где–то, верно, неловко поднажал. И что ото? Вдруг тоненько
Князь близоруко поднес ее к ястребиным глазам. И тут разглядел, что киноварью выведенные буквицы складываются в вирши:
Слух преклони — да внемлешь писк: Пищит ужасный василиск.— Василиск! — пробурчал князы — Да ты знаешь ли, что такое василиск? Ужасный — так и голосом его ужасни: шипит, скажи, змеиным шипом, рыкает рыком львиным. Вот так. А ты… «пищит»!
10
Кольцо спешил с отъездом. Зажились. В целодневном сверкании небес шла весна. Пока еще она там, в вышине, небесная весна. Но спустится на землю, и затуманится высь, надолго забудется о сверкании света — чтобы без помех в тишине туман сгрыз снега. И тогда не станет пути.
Кольцо торопил в приказах. И там чуть быстрее скрипели перья.
А Гаврила затосковал. После того дня, когда, как во сне, мелькнула узорная изба и потом начался стыд на торговой площади, на Пожаре, а кончилось все в страшном кабацком чаду, — после этого он больше не хотел показаться за ворота и, когда все разбредались, оставался в доме.
11с раз приходила к нему веселая женка — та, что подняла его тогда и шапку дала. Но и ей не удавалось выманить его.
И вот — все ли написали приказные или чего не дописали, но у крыльца стоят сани. Несколько розвальней для поклажи, несколько саней, покрытых цветным рядном, для послов.
Тронулись. Скрипит снег, искристой, пахучей, как свежие яблоки, иылыо порошит в лицо. Едет в Сибирь из Москвы царское жалованье: сукна и деньги всем казакам, два драгоценных панциря, соболья шуба с царского плеча, серебряный, вызолоченный ковш, сто рублей, половина сукна — Ермаку; шуба, панцирь, половина сукна и пятьдесят рублей — Кольцу; по пяти рублей — послам, спутникам Кольца.
Когда, истаивая, засквозили над дальней чертой земли башни и терема Москвы, Гаврила Ильин запел:
Шыбык салсам, Шынлык кетер…Ветер движения срывал и уносил слова.
— Что ты поешь? — крикнул Мелентий Нырков, вынырнув из ворота справленного в Москве тулупа.
Кыз джиберсея, Джылай кетер…— Шалабола! — сказал Родион Смыря и сплюнул.
Если стрелу аущу, Звеня,Ильин пел ногайскую песню.
ВАГАЙ-РЕКА
1
Воевода князь Семен Дмитриевич Волховской собирался, по указу Ивана Васильевича, в Сибирский поход. Он выступил из Москвы с пятьюстами стрельцов в мае 1583 года.
Ехали водой. На воеводском судне стояли сундуки и укладки с княжескими доспехами, шубами и поставцами.
Плыли Волгой, плыли Камой. К осени воевода добрался только до пермских мест. Там пришлось зимовать.
Еще и эту, новую, зиму казаки оставались одни в Сибири.
Весной 1584 года у остяцкого городка, на реке Назыме, пал атаман Никита Пан. Он лежал костлявый, седой, кровь почти не замарала его.
Некогда Никита пришел из заднепровских степей на Волгу. Были волосы его тогда пшеничного цвета, много тысяч верст отмахал с удальцами в седле и на стругах, искал воли, вышел цел из битв с мурзами, ханом и Махметкулом — и вот погиб в пустячном бою у земляного городка.
Ермак поцеловал Пана в губы, и кровь бросилась в голову атаману.
Казаки ворвались в городок и перебили многих. Назымского князька взяли живым.
Курились еще угли пожарища, когда Ермак покинул это место и отплыл вниз по Оби. Он увидел, как редели леса и ржавая тундра до самого края земли разостлала свои мхи. Тусклое солнце чертило над ними низкую дугу.
Пустою казалась страна. Редко раскиданы по ней земляные городки. Иногда, ночами, в сырой, мозглой мгле далеко светил костер. Преломленный и увеличенный мглой, он взметал искры; когда пламя охватывало мокрые смолистые хвойные лапы, мелькали тени, и дым медленно вращался, то оседая, то вздымаясь вверх, — мигающее веко красного ока. Но, добравшись после долгого пути до места, где горел костер, казаки находили головешки, уже тронутые пеплом…
Между тем тут, по Оби, как и по нижнему Иртышу, лежали княжества хантов. Жители их на лето переходили в глубь страны.
Далеко на севере, у самых обских устьев, находилось княжество Обдорское. Там стоял идол — та самая золотая баба, слух о которой прошел по Руси. Впрочем, была та баба вовсе не золотой, а каменной, очень древней и только обитой жестяными листами. В жертву ей закалывали отборных оленей.
Но от реки Казыма, где чумы Ляпинского княжества встречались в пустошах с Сосвинскими чумами, атаман поворотил струги обратно и вернулся в Кашлык. Ему не посиделось там; через десять дней он поплыл снова по Иртышу и Тоболу, мимо тех мест, где бился с Кучумом два года назад.
Ермак плыл к Тавде, по которой шел путь через Камень на Русь. Возле Тавды когда–то остановилось, поколебавшись, казачье войско. А теперь атаман сам свернул в нее и поплыл спеша, будто что–то гнало его, не позволяя остановиться.
Он хотел встретить запоздалых гостей — московскую подмогу — у порога своей земли. Но она кончалась на Тавде. Речная дорога терялась в глуши. И со своей горсткой удальцов Ермак решил расчистить путь для сильной царской стрелецкой рати.