Дорога навстречу вечернему солнцу
Шрифт:
Когда прилетит этот самолет! Вон и подвода готова, стоит неподалеку. Конь уже привык, не пугается рева приземляющегося чудища.
А как выгрузят ящики, мужики, держась руками за края подводы, проводят долгожданный груз до магазина. Вечером село будет пьяным. Праздник.
Тофы давно живут в бревенчатых домах. Но почти в каждом дворе стоит чум. Жерди, покрытые оленьими шкурами. На земляной пол брошен какой-нибудь ковер. Ковры здесь не для того, чтобы на стенках висеть. Дома обстановка не богаче. Тряпье на кроватях, кое-какая посуда на столе. Ребятишкам из бедных семей, а таких большинство,
В селе своя пекарня и «Электростанция», то есть движок. Свет, желтый, мигающий, горит до двенадцати ночи. Потом его отключают. По ухабистым улицам ездит, громко рявкая, гусеничный трактор. Маленькой я ужасно его боялась. Пряталась под столом на кухне, пока не проедет мимо. Связь жителей с внешним миром – самолет. Небольшой, пассажиров на восемь, не считая пилотов.
Мы с мамой летали как-то в больницу, в Нижнеудинск. Сначала было тревожно, но интересно. За круглым окошком качались лесистые кромки гор. Потом началась тряска, стало не до зрелищ за окошком. Нам дали зеленые бумажные пакеты. Мне казалось, что у них и запах такой: чтобы поскорее вырвало. Потом увидела такие же пакеты в магазине и удивилась: тут-то они зачем? Чтобы покупателей тошнило?
Пожар
В ту зиму мне было шесть, сестренке – пять. Помню, мама перемыла полы, настелила домотканые полосатые половики. Валенки поставила сушиться на приступок печи.
Ночью нас разбудили. Валенки были теплыми, а пуговицы пальто никак не хотели застегиваться под торопливыми мамиными пальцами. Света не было, но комната была озарена необычным трепетно-красным светом.
Сестру и меня вывели во двор. Горел соседний дом, от нашего его отделял небольшой огород. Папа убежал на пожар, захватив ведра. Там, у огня, суетились тени, в темноту красиво взлетали искрящиеся головешки, было весело и немного страшно.
Мама металась, выносила вещи. Какая-то соседка отчаянно колотила в окно с улицы, думая, что мы еще спим. Мама рассказала потом, что она резко обернулась к окну, держа в руках ящик от комода, нечаянно задела ребристым краем стекло. Оно с треском рассыпалось, и соседка унялась.
Потом говорили все, что, на наше счастье, ночь была удивительно безветренной, и дом сгорел, как свечка. А причиной пожара была керосиновая лампа, опрокинутая пьяным тофом в чуме. Сгорел и чум, и дом. Уцелели тоф и ковер на полу. Ковер был настолько забит песком и грязью, что оказался не по зубам огню.
Позже мы с Леной, сестренкой, презрев мамины запреты, бродили по пепелищу. Стоял непонятный запах, и сердце билось. Из пепла торчали проволока и обгорелые гвозди, и ничего, чем можно было поиграть, мы не нашли.
Много лет спустя, мама на печке во дворе калила на железном противне землю для рассады. И я примчалась на этот жуткий и волнующий запах.
– Чем пахнет?!
– Горелой почвой, – пожав плечами, сказала мама.
Я вспомнила. Это был запах пожарища.
Река Уда
Все ребята купались летом в ручейке, рядом со старой баней. Нас, малышню, старшие пугали конским волосом, но мы, поборов страх, снова лезли в воду.
Моя ровесница,
Мальчишки постарше баловались с ванной, опрокидывая ее над головой вверх дном. Во время этих забав сестренка моя, Лена, чуть было не утонула. Мальчишки ее вытащили, привели в чувство и наказали не говорить маме. Самостоятельные были дети, что и говорить…
А за селом, вдоль темной таежной стены, катила волны студеная, широкая Уда. Река горная, коварная, каменистая. Взрослые ездили на ней на моторках. Мы любили лазить по этим звонким, теплым лодкам, лежащим на берегу. Берег был усыпан крупной галькой. Мы стучали камнем о камень, «добывали искры», а потом нюхали – камни после ударов пахли дымком.
Повсюду валялись причудливые коряги. Фотография сохранилась: сидят на такой коряге две детсадовские воспитательницы, моя и Ленкина. До драки доходило, когда мы выясняли, чья воспитательница лучше. Если честно, что я до сих пор уверена, что моя и красивее, и вообще…
Зимой наш детский сад водили гулять на речку. Мы робели: под ногами несколькометровая прозрачная жуть. А если лечь на живот и всмотреться в глубину, то уже не страшно. Стукнешь камнем по льду – и в нем замирают разноцветные вспышки.
Вдоль берега тянулась высокая насыпь. С нее зимой каталось все детское население. Причем обычно – на кабарожьих шкурах, теплых и прочных, коих в каждом доме было навалом. Шкура уносила далеко, чуть не до середины реки…
Наводнение
То лето выдалось необычайно дождливым, и насыпь не уберегла село. Началось наводнение. Помню, папа поставил в сенях лестницу и ножовкой выпилил в потолке квадратную дыру. Через нее на чердак подняли узлы с бельем, книги, раскладушку…
В опустевшем доме стояли голые кровати, стол, шкаф. Началось великое приключение: мама, папа, сестра, я и приехавшая не вовремя погостить бабушка перебрались жить под самую шиферную крышу.
Снаружи творилось небывалое. Банька, у которой мы любили играть, стояла в низине, и теперь ее скрыло водой вместе с трубою. Все пространство над баней, нашим ручейком, дорогой и тропинками сразу за огородом превратилось в безбрежную – до самого аэродрома, бурлящую, мутную реку. По ней непрерывно плыли бревна, полешки дров, сено, деревья со вздыбленными корнями, ветхие стаечки, на которых кудахтали мокрые куры, а в одной плавучей избушке визжал поросенок.
Взрослые рассказывали потом, что утонуло трое людей. Два мужика поплыли к третьему, спасать самогон. Спасли и распили на месте. А на обратном пути не справились с управлением…
На крыше мы переночевали две ночи. На третий день наблюдали с крыши, как вода подбирается к нашему дому, перетекая через рядки с картошкой. Накопится в одной канавке, и – бульк, бульк – неудержимыми ручейками перетекает в следующую. Папа ходил по огороду в огромных резиновых сапогах, ставил колышки: «замерял уровень воды и скорость движения». Такими словами он объяснил нам потом, что делал.