Дорога обратно (сборник)
Шрифт:
Мальчик вновь закрывает глаза, оборачивается и видит у себя за спиной, в бездонной тьме, в верховьях сухого белого потока, одинокую голубую искру, мерцающую в такт биению жилки на озябшем левом виске.
— Ешь, ешь; думаешь, не будешь есть — это тебе поможет? — тихо увещевает Снеткова воспитательница Ольга Павловна. — И побыстрее ешь, нам нужно найти его до темноты, иначе…
— Что иначе?
Стук ложек глух и тороплив. Столовая быстро пустеет. Выходя, дети прячут глаза, как если бы были в чем-то виноваты…
— Иначе не обрадуешься. Придется поднимать округу, вызывать водолазов, просить этого Деева прислать наряд с собакой… Поэтому не расслабляйся и давай ешь.
— Я не понимаю, — Снетков нервно покусывает костяшки пальцев. — Я не понимаю, на каком основании вы заставляете меня есть эту гадость… И хватит вам, Ольга Павловна. Не советую вам меня пугать.
— Я тебя не пугаю. И себя не пугаю, — обижается Ольга Павловна. —
— Кто его пригрел?! Назовите мне: кто?
— Какие-нибудь люди, — пожимает плечами Ольга Павловна.
— Ах, люди… — Снетков опрокидывает на пол миску с нетронутой кашей, встает из-за стола, выбегает на двор и, дождавшись Ольги Павловны, кричит ей, тыча в лицо согнутым в крюк указательным пальцем: — Какие люди?! Людям нет до него никакого дела!.. И какие кулебяки? Где вы видели кулебяки? Они ему не то что кулебяки — стакан воды не подадут! Им не до этого! У них своя, людская жизнь: врут, блудят, завидуют, воруют, стреляют, рвут пасти друг другу, грызут глотки и все жалуются, жалуются, жалуются, жалуются! Да я бы их всех… я бы всю Россию лишил родительских прав!
Ольга Павловна смеется тихо, но взахлеб — забыв прикрыть ладошкой беззубый рот:
— Хорош!.. Хорош, нечего сказать… Слушай, откуда ты все это знаешь? И что ты можешь знать? Женить, женить тебя надо, а то уморил… Вот только кто за тебя, облезлого, пойдет? — Она вдруг устает, приказывает: — Прекрати истерику и ступай домой. Я разберусь без тебя, — и, оставив Снеткова в одиночестве, идет к детям, хлопотливо скликает их, собирает вокруг себя.
— Я вспомнил! — растерянно спохватывается Снетков. — Послушайте меня, я вспомнил! Я обещал ему, что Виноградов подудит ему в свой горн, позовет его каким-нибудь сигналом… — Он понуро бредет к воротам и, прежде чем спуститься с горы, слышит за своей спиной деловитый и жесткий голос Ольги Павловны: «Где Виноградов? Виноградова немедленно ко мне!.. Что значит „нет“? Что значит „ищет“? Где ищет?.. Найдите его, хватит ему искать, приведите мне Виноградова!»
Не глядя на деревья бора, знакомые ему, до одного, не хуже, чем запястья собственных рук, глядя лишь под ноги, он идет по осеннему пепельному мху, а затем и по мокрому берегу мимо брошенных, догнивающих лодок, похожих на обглоданные птичьи грудки, мимо заборов и огородов деревни к самой дальней ее избе, где когда-то снял угол да так и остался, словно в наказание, в этом углу на всю жизнь. Грузная старуха в пестром тугом платке, всплескивая руками, гонит прочь от крыльца тонконогого пса с лисьим хвостом, с обрывком бельевой веревки на бородатой шее: «Пш, пш, шайтан!» — и, увидев Снеткова, сварливо и весело говорит ему:
— Видишь, наглый какой!.. Суп давала, кость давала, хватит ему — нет, не уходит, собака… А ты зачем грустный такой? Грустить не будем, ужинать будем. В городе была, на базаре была, мясо купила, будем азу есть.
Не отвечая и не разуваясь, Снетков проходит к себе, закрывает дверь на задвижку, достает из тумбочки банку с неразбавленным спиртом, мензурку и, со стоном вздохнув, выпивает… Садится на продавленную кровать, долго сидит, покачиваясь, тревожа ржавые хнычущие пружины. Спирт и слезы разъедают горло, туманят голову. Снетков жалобно всхлипывает, сморкается и, блаженно шевеля губами, заклинает: «Пусть все и всегда будет не по мне, не так, как я хочу, пусть со мной случится любая гадость, любое издевательство, пусть меня гонят, плюют, гогочут, пусть придут и топчут сапогами, — но только, Смирнов, вернись!».
Уснул тяжело, да легок сон, и ноги во сне легки. Мальчик шагает с горы, летит над рекой, деловито примериваясь на лету, где бы спустить стопу, — наконец, снижается, касается подошвами текучей медной воды на самой ее середине, бежит по воде к повороту, настигаемый тучей испуганных криков и причитаний с обоих берегов реки. Высекает подошвами на бегу тугие радужные брызги и страшится лишь одного: не достичь поворота, не быть допущенным к тому, что скрывает за собой поворот, а он все ближе, все светлее и ярче вода, жаркий соленый ветер бьет в лицо, переполняет грудь — откуда здесь эта соль и эта жара?.. С отчаянным усилием, отозвавшимся болью во всем теле, мальчик преодолевает поворот и видит перед собой бескрайний синий океан, видит залатанные паруса на тонких мачтах, седые тяжелые сети, видит огромных трепещущих рыб и лица рыбаков, смущенные и нежные, обращенные к нему одному, бегущему к ним по теплой воде… Чей-то голос, совсем неслышный, но знакомый, откуда-то зовет его к себе, и рыбаки зовут его к себе, но он оставляет рыбаков и спешит на голос, туда, где нет никого, где сливается небо с водой: он узнал этот голос, это отец зовет его к себе из такого далека, что страшно бежать на зов, и мальчик больше не бежит — он осторожно идет по волнам, вслушиваясь в плотный горячий воздух, вглядываясь в дрожащее сизое марево, скрывающее горизонт, и спрашивая невесть у кого: я правильно иду? я правильно делаю, что иду? разве можно мне так далеко идти совсем одному?.. Голос трубы отвечает ему, потом замолкает, и вновь над водой звонко поет труба, торопит, захлебывается; на смену страху приходят радость и нетерпение. Мальчик оборачивается, машет, прощаясь, рыбакам, молча просит их не уплывать, дождаться его, и рыбаки раскачивают в ответ свои паруса.
Надо же, спит. Наболтал, налгал с три короба, а теперь спит, голову нагло уронил на мое плечо — и посапывает, трепло… Пока ждали автобуса, опять не унимался: что он там врал о монастыре, донжуан-затейник? Жирная, говорит, самодовольная была там жизнь, не в пример какой-нибудь пустыньке; закармливали, говорит, монастырь купцы и заводчики, и еще — о дамах в норках и песцах, которые будто бы наезжали сюда покрасоваться, отметиться, отобедать с монахинями, потом отправлялись в лодках по реке пить шампанское, устраивать пикники и наставлять мужьям рога на островах… Подумаешь, норки. Где теперь эти норки? Истлели в ломбардах, как истлели и кости этих игривых дам… Разве дело в дамах? Разве в жирной жизни дело, если за всякую жизнь, и жирную и тощую, и на горе и в какой-нибудь пустыньке, всем и везде пришлось заплатить руинами, тленьем и разорением… Разве важно, какая там, на горе, была жизнь? Важно, какой она будет, и нечего тыкать мне в душу прошлой дурью и прошлым жиром, лишь бы меня затошнило, лишь бы я перестала думать о жизни будущей!.. Сказать ему об этом, когда выспится, или не сказать?.. Перебьется.
Женщина глядит в окно, на проплывающие пустые поля, едва различимые за пеленой дождя, и пытается заставить себя не думать больше обо всем, чем этот навязчивый тип старался весь день смутить ее. Она пытается думать о Москве, о том, как объяснит начальству свое сегодняшнее отсутствие, но тяжелая и теплая голова на ее плече не дает отвлечься. Ладно, думает женщина, не страшно: в Москве, после расставания можно будет легко отвлечься и вообще о нем забыть, а пока — так и быть: что он там врал о Новой Зеландии?.. Нет у него никакой Новой Зеландии, это ясно, да если бы и была — разве согласилась бы она поехать с ним в Новую Зеландию, хотя бы ненадолго? Может, и согласилась бы, да не с ним… Согласилась бы, пожалуй, просто идти по Новой Зеландии вместе с бескрайним стадом белых овец, посреди этого шумного стада… Женщина закрывает глаза. Овцы разбегаются перед нею нежной волной и вновь смыкаются вокруг нее. Над головой — чужое солнце, на руках — длинноногий ягненок, испуганный, покорный, и теплая жилка бьется под рукой на шелковистом его животе… Мужчина бормочет во сне, и женщина открывает глаза. Она переводит взгляд на придавленный кепкой розовый затылок водителя и загадывает: если, обернувшись, водитель ей улыбнется, она разбудит мужчину и, наконец, спросит, как его зовут, а если водитель будет хмур — пусть этот тип спит до самого города, тем более что до его имени никому нет никакого дела. Не мигая, женщина смотрит водителю в затылок, уверенная в том, что водитель почувствует ее взгляд, не выдержит и обернется… Автобус подбрасывает на выгрызах и ухабах; лязгают двери на остановках, заглатывая редких, пахнущих свежим дождем пассажиров; наступают сумерки; близится город; водитель включает ближний свет, потом и дальний, увеличивает скорость, гонит и не оборачивается.
1995
Закрытая книга
Идет он за полночь бульваром Белы Куна. Трещит мороз, едва мигают фонари. Он пьян. Он шагает, высоко выбрасывая свои длинные, негнущиеся ноги, поет марш Преображенского полка, и ему хорошо. Ему жарко. Не сбавляя церемониального шага, не обрывая басовитого «трам-пам-пам», он расстегивает, затем распахивает свое новехонькое, с бобром, ратиновое пальто, потом и вовсе снимает его с себя, плавным движением руки откидывает его в сторону, на решетку Нахимовского сквера, и марширует дальше — к реке и за реку, к себе домой, спать… И спит себе, и длится ночь, и некая тень, пожелавшая затем остаться неизвестной, стучит в окно его дома на глухой садовой окраине; Роза Расуловна встает и отпирает шпингалет; неведомо чья рука протягивает ей из тьмы пальто с бобром, неизвестно чей осторожный голос винится в том, что потревожил ее в столь поздний час, — и тень исчезает в кромешных, погребенных под снегом садах.