Дорога сворачивает к нам
Шрифт:
…А старая Рочкене, оказывается, настоящая волшебница, может быть, даже и ведьма. Спустя несколько дней действительно постучался тот, кто… Ну, про него потом. День еще не кончился, а отец — помните? — хлопнул дверью и помчался… На телеге помчался, да не сено возить… Надо во что бы то ни стало разыскать отца!
КУДА ПОШЕЛ МОЙ ОТЕЦ И КУДА ОН БОЛЬШЕ „НОСА НЕ СУНЕТ“
— А я знаю! Я все знаю! — заверещал кто-то, едва я выскользнула на улицу из домика Рочкене.
Прыгая на одной ноге, бессовестно вопил и кривлялся Казюкас. Тот самый Казюкас,
— Что ты знаешь? Что?!
Возьмет и выболтает мою тайну! Он, наверное, крался по пятам, когда мы с Эле шли и шептались. Влетит мне из-за него от матери, достанется от отца, и снова они поссорятся. Эле тоже не погладит меня по головке за то, что я всем хвастаюсь, болтаю.
— Говори, чертополох! Говори сейчас же!
Казюкас уже свыкся с «барсуком», но «чертополох» ему не нравится.
Еще не такие словечки отпускают по его адресу разъяренные женщины. Сколько он яблоневых веток сломал, сколько стекол в клетях или баньках высадил! «И за себя и за слепого озорничает», — говорят люди. И похож Казюкас на чертополох. Давно не стриженные волосы взъерошены, длинный нос-закорючка облупился, штаны драные, как будто его собаки таскали. И не наши, деревенские собаки, а те, дикие, что из уссурийских краев завезли.
— Ладно, я чертополох! А ты Марте, Марте, пошла!
— Ах так, я Марте? Я тебе покажу, негодник ты бесстыжий! А сам, знаешь кто ты, знаешь? Сейчас услышишь, сейчас…
Ну ладно, пускай я Марте. Больше ничего на меня не скажешь, а на Казюкаса… Да, женщины в сердцах называют его подзаборником! Казюкас не виноват, что его отец пьяница, что он бросил мать с тремя детьми и подался за легким хлебом. Старший, Анупрас, слепой, и потому ему приходится варить пиво из свеклы… А иначе как бы они прожили? Варит он отвратное пойло и продает. Ни Анупрас не виноват, ни этот вот, Казюкас. Но если Казюкас и не виноват, так почему же он других обижает? Нет, все равно я не назову его подзаборником!
— Не будем ссориться, Марте, — говорит и Казюкас, перестав дурачиться. — Я тебе лучше открою свою тайну…
Он сказал это таким мирным, нежным голосом, что даже «Марте» уже не злит меня. Нечаянно вырвалась у него эта «Марте». А кроме того, я первая заорала: «Чертополох, чертополох!»
— Не нужны мне твои тайны, — говорю. — Ты мне лучше скажи то, что сначала хотел сказать!
— Много знать хочешь! Не скажу!
— А ты меня «Марте» обозвал? Обозвал! Должен сказать. Да ничего ты не знаешь!
— Я все знаю, — смеется Казюкас и трясет длинным носом, как индюк своей висюлей. — Как же я не знаю, если, нахлебавшись Анупрасова пива, мужики, как бабы, начинают болтать?
— Ну и что?
— А то, что твой отец у нас в клетушке сидит и пьет как телок.
— Врешь!
— Вру? Чтоб я сквозь землю провалился!
— Не пьет мой отец Анупрасова пойла! Казенную покупает, если выпить хочет.
— Все говорят «пойло», а сами задами, огородами так и тянутся, — вступается Казюкас за пиво брата. — «Нутро пересохло, налей-ка, Анупрас!» Только подавай! И чего я там наслушался — в голове не умещается. Только у меня и настоящая тайна есть… не думай! Настоящая-настоящая тайна! Хочешь, скажу?
Я убежала и хорошо сделала. А то бы не выдержала и исцарапала этого вруна, который и так весь ободранный. Да, он врун! Не пойдет
— Врун… врун… — шептала я на бегу, однако возле пивоварова двора приостановилась. Мне почудились голоса.
Двор Анупраса не огорожен, да и огораживать, собственно, нечего. Торчит хлевок с продавленной крышей, дырявая клетушка и несколько грядок. Ни колодезного журавля, ни цветка под окошком — ничто не красит усадьбу. Стоял когда-то забор, да отец Анупраса, пьяница Матас (тот самый, который давным-давно в город махнул), свалил его и спалил. А слепому Анупрасу даже ловчее без забора — легче в свой двор попасть. Может, Анупрас просто шутит так, чтобы люди не жалели его?
Очень не любит Анупрас причитаний. «Я не нищий, говорит, — зарабатываю!» — «Разве это работа? — попрекают его женщины. — Всякой дрянью мужиков травишь». — «Никого я не травлю. Пиво как пиво, свекловичное. Надо мне братишек кормить да одевать? Надо… В колхоз не гожусь, в лес не гожусь. Слепой! Погоди, поймаю Матаса, заставлю «лименты» платить, глядишь, и я куда-нибудь учиться поеду!» Женщины качают головами — им и жалко, и зло берет. Конечно, они не верят, что Анупрас поймает сбежавшего Матаса. А еще меньше верят они, что слепой годится для какого-нибудь ученья… Для них если слепой, так уже «убогий», которому только молиться да молиться… Анупрас и не думает молиться, он пишет во все города письма, разыскивая отца. Он слепой, писать не умеет, хотя говорит, что слыхал, будто есть такая грамота для слепых, выпуклая… Дескать, слепой шилом «пишет» — выкалывает дырочки на толстой бумаге, а «читает» пальцами, на ощупь…
Вот бы интересно посмотреть, как слепые пишут и читают, но Анупрас и сам толком не знает, где и кто мог бы научить его читать и писать.
Письма Анупрас, разумеется, не сам пишет. Я ему пишу. Просим, чтобы изловили и призвали к порядку Матаса Лаздаускаса (его фамилия Лаздаускас!). Бросил жену, детей, а денег не шлет. Иногда я еще от себя добавляю кое-что, хотя Анупрас не любит плакаться — он требует. Так и велит писать: «Требую». А я потихоньку дописываю от себя, что Анупрас хотел бы учиться… Он слепой, но ведь и слепые учиться должны!
Я не только письма Анупрасу пишу, но и ответы читаю. Коротко и ясно отвечают Анупрасу учреждения: не было, не знают, не слыхали о таком гражданине Лаздаускасе Матасе. Если «упомянутый гражданин объявится», непременно заставят его платить «алименты». Я не знаю, что это за «алименты», но то, что Матас обязан присылать часть зарплаты, мне очень даже ясно.
Так вот, стою я возле клетушки Лаздаускасов и слышу голоса, хорошо знакомые голоса. В клетушке разговаривают мой отец и Анупрас. Я стою на улице, а может, во дворе — ведь двор у Лаздаускасов не огорожен. Сама не чувствую, как подкрадываюсь все ближе, прижимаюсь к стене клетушки. Мне больно, больно и досадно. Я все еще не верю, что там бормочет, еле ворочая языком, отец. Мой отец! А еще труднее поверить, что Анупрас — мой друг Анупрас, которому я письма пишу! — поит моего отца. Не буду больше писать Анупрасу писем, не буду ответы читать. А если сжалюсь и напишу разок, то уж от себя ничего не припишу, ничего…